Неточные совпадения
— Да ведь это
сам! — ахнул чей-то голос, и лавочка опустела, точно
по ней выстрелили.
Над
самым шлюзом,
по которому на большой глубине глухо бурлила вода, выдвигалась деревянная площадка, обнесенная балясником.
Сами Устюжаниновы тоже считались «
по старой вере», и это обстоятельство помогло быстрому заселению дачи.
В
самом Ключевском заводе невольно бросалась в глаза прежде всего расчлененность «жила», раскидавшего свои домишки
по берегам трех речек и заводского пруда.
— Матушка, да ведь старики и в
самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну и ударили
по рукам…
— А то як же?.. В мене така голова, Ганна… тягнем горилку с Титом, а
сами по рукам…
Изба делилась сенями по-москалиному на две половины: в передней жил
сам старик со старухой и дочерью, а в задней — Терешка с своей семьей.
Рачителиха бросилась в свою каморку, схватила опояску и
сама принялась крутить Илюшке руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный
по рукам и ногам, он хрипел от злости.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал
по плечу. — Наши самосадские старухи говорят так: «Маленькие детки матери спать не дают, а большие вырастут —
сам не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались
сами по себе.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь
по Расее везде прошла
по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это
самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? — подсмеивался Груздев, хлопая гостя
по плечу. — Мы тут
по старинке живем… Признаться сказать, я и
сам не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги какие-то…
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично
само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
И
по другим покосам было то же
самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется, народ на всякую работу спорый, а работа нейдет.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы
по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы
сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто,
сама здоровая, на шее разные бусы, и
по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Оставалось докосить мокрый лужок к
самой реке, но Наташка откладывала эту работу: трава
по мокрым местам жесткая, а она косила босая.
— Он
самый. Утром даве я встаю, вышла из балагана, вот этак же гляжу, а у нас лужок мужик косит. Испугалась я
по первоначалу-то, а потом разглядела: он, Окулко.
Сам пришел и хлеба принес. Говорит, объявляться пришел… Докошу, говорит, вам лужок, а потом пойду прямо в контору к приказчику: вяжите меня…
По всем покосам широкою волной прокатилась молва о задуманном переселении в орду, и
самым разнообразным толкам не было конца.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать
по возможности в
самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
Из корпуса его увели в квартиру Палача под руки. Анисье пришлось и раздевать его и укладывать в постель. Страшный самодур, державший в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее руки, как грудной младенец, а
по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а
сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
В Ключевском заводе уже было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что, когда шли
по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли
сами «объявиться».
Старик
сам отворил ворота, и пошевни въехали на большой, крытый по-раскольничьи, темный двор.
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились
по Самосадке, в избушках еще там и сям мелькали огоньки, — значит, было всего около девяти часов вечера. Пегашка
сама подворотила к груздевскому дому — дорога знакомая, а овса у Груздева не съесть.
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это был
сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых
сам ездил
по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья
сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Бегут сани, стучит конское копыто о мерзлую землю, мелькают
по сторонам хмурые деревья, и слышит Аграфена ласковый старушечий голос, который так любовно наговаривает над
самым ее ухом: «Петушок, петушок, золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка, выгляни в окошечко…» Это баушка Степанида сказку рассказывает ребятам, а
сама Аграфена совсем еще маленькая девчонка.
—
Самое это наше дело
по гостям ездить, — ответил Мосей, подозрительно оглядывая Аграфену.
Этот благочестивый разговор подействовал на Аграфену
самым успокаивающим образом. Она ехала теперь
по местам, где спасались свои раскольники-старцы и угодники, слава о которых прошла далеко. Из Москвы приезжают на Крестовые острова. Прежде там скиты стояли, да разорены никонианами. Инок Кирилл рассказывал ей про схоронившуюся
по скитам свою раскольничью святыню, про тихую скитскую жизнь и в заключение запел длинный раскольничий стих...
— А так,
по бабьей своей глупости… Было бы сказано, а там уж
сама догадывайся, зачем вашу сестру травят свои же бабы.
Избы стояли без дворов: с улицы прямо ступай на крыльцо. Поставлены они были по-старинному: срубы высокие, коньки крутые, оконца маленькие. Скоро вышла и
сама мать Енафа, приземистая и толстая старуха. Она остановилась на крыльце и молча смотрела на сани.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней
по вечерам
сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны
по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она
сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила как во сне.
Прекрасная вещь
сама по себе, потому что не потребуется практикующейся нынче сушки дров, а потом и дров потребуется вдвое меньше, потому что в дело пойдет и хворост, и щепы, и разный хлам.
Груздев сидел у стола, как-то по-старчески опустив голову. Его бородатое бойкое лицо было теперь грустно, точно он предчувствовал какую-то неминучую беду. Впрочем, под влиянием лишней рюмки на него накатывался иногда такой «стих», и Петру Елисеичу показалось, что благоприятель именно выпил лишнее. Ему и
самому было не легко.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он
сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о чем с Афонькой Туляком, дальше
по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Встретив
по дороге горничную, Петр Елисеич попросил ее доложить о себе, а
сам остался в громадной зале в два света, украшенной фамильными портретами Устюжаниновых.
Живая рабочая сила, подготовленная крепостным правом,
сама по себе составляет для заводов богатство, которым остается только воспользоваться.
Сама Татьяна никуда не показывалась и бродила
по дому, как тень.
— Совсем мужик решился ума, — толковали соседки
по своим заугольям. — А все его та, змея-то, Аграфена, испортила… Поди, напоила его каким-нибудь приворотным зельем, вот он и озверел. Кержанки на это дошлые, анафемы… Извела мужика, а
сама улепетнула в скиты грех хоронить. Разорвать бы ее на мелкие части…
Сидит и наговаривает, а
сам трубочку свою носогрейку посасывает, как следует быть настоящему солдату. Сначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает ее еще
по отчеству. И какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
Домнушке очень понравилось, как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что
сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны.
По праздникам Артем позволял ей сходить в господский дом и к Рачителихе. Здесь, конечно, Домнушка успевала рассказать все, что с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала головой.
Особенно любил Артем ходить
по базару в праздники; как из церкви, так прямо и на базар до
самого вечера.
По вечерам он частенько завертывал проведать мать в кабаке, —
сам он жил на отдельной квартире, потому что у матери и без него негде было кошку за хвост повернуть.
К себе она никого не принимала
по обету схимницы и только изредка
сама ходила к Енафе.
То какие-то проезжие сибирские старцы завернут, то свои скитские наставники, то разные милостивцы, которые
сами развозили
по скитам подаяние, то совсем неизвестные люди или прямо бродяги.
— Мы им покажем, как говорят кануны, — грозилась мать Енафа в воздушное пространство и даже сжимала кулаки. — Нонче и на могилках-то наши же беспоповцы болтают кое-как, точно омморошные. Настоящие-то старики повымерли, а теперешние наставники
сами лба перекрестить по-истовому не умеют. Персты растопыривают и щелчком молятся… Поучись у нашей Пульхерии, Аглаидушка: она старину блюдет неукоснительно.
Раз после первого спаса шла Аглаида
по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для матери Пульхерии. Старушка недомогала, а
самой силы нет подняться на гору. Идет Аглаида
по лесу, собирает траву и тихонько напевает раскольничий стих. У
самого святого ключика она чуть не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.
— Ну его к ляду, управительское-то место! — говорил он. — Конечно, жалованья больше, ну, и господская квартира, а промежду прочим наплевать… Не могу, Паша, не могу своего карактера переломить!.. Точно вот я другой человек, и свои же рабочие по-другому на меня смотрят. Вижу я их всех наскрозь, а
сам как связанный.
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и
по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось!
Сам не свой ходишь,
по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
И рудник не приходилось оставлять, да и
сам по себе Ефим Андреич был большой домосед.