Неточные совпадения
Про Домнушку
по заводу ходила нехорошая слава: бабенка путалась со
всею господскою конюшней.
В Егоре девочка узнала кержака: и
по покрою кафтана, и
по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и
по особому складу
всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
—
Все говорил… Как
по крестьянам она прошла: молебны служили, попы
по церквам манифест читали. Потом
по городам воля разошлась и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю — и конец тому делу.
—
Всё по-старому, родимый мой…
По лесу больше промышляют, —
по родителям, значит, пошли.
Конечно,
вся фабрика уже знала о приезде главного управляющего и по-своему приготовилась, как предстать пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило панику.
По кричному корпусу точно дунуло ветром:
все почуяли близость грозы.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит
по фабрике, Подседельников обежал
все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал
по плотине к господскому дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский дом был ярко освещен, как и сарайная, где
все окна были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Дорога из Мурмосского завода в Ключевской завод почти
все время шла
по берегу озера Черчеж, а затем выходила на бойкую горную речку Березайку.
Верстах в двух ниже
по течению той же реки Березайки, на месте старой чудской копи, вырос первый медный рудник Крутяш, — это был один из лучших медных рудников на
всем Урале.
В самом Ключевском заводе невольно бросалась в глаза прежде
всего расчлененность «жила», раскидавшего свои домишки
по берегам трех речек и заводского пруда.
Утесистый берег точно был усыпан бревенчатыми избами, поставленными по-раскольничьи: избы с высокими коньками, маленькими окошечками и глухими, крытыми со
всех сторон дворами.
По звону колокольчиков
все знали, что едет Самойло Евтихыч, первый заводский богатей, проживавший на Самосадке, — он был из самосадских «долгоспинников» и приходился Мухину какою-то дальнею родней.
Он
по старой мужицкой привычке провел
всею ладонью
по своему широкому бородатому лицу с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой и весело подумал: «А мы чем хуже других?» С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
—
По осени гусей считают, Иван Семеныч, — скромничал Груздев, очень польщенный таким вниманием. — Наше такое дело: сегодня богат,
все есть, а завтра в трубу вылетел.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно
все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться
по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Великая и единственная минута во
всей русской истории свершилась… Освобожденный народ стоял на коленях. Многие плакали навзрыд.
По загорелым старым мужицким лицам катились крупные слезы, плакал батюшка о. Сергей, когда начали прикладываться ко кресту, а Мухин закрыл лицо платком и ничего больше не видел и не слышал. Груздев старался спрятать свое покрасневшее от слез лицо, и только один Палач сурово смотрел на взволнованную и подавленную величием совершившегося толпу своими красивыми темными глазами.
Больше
всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней
по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и
все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще
всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич,
по обычаю, должен был поднести
всем по стакану водки «из своих рук».
Небольшая захватанная дверка вела из-за стойки в следующую комнату, где помещалась
вся домашность кабацкой семьи, а у целовальничихи было шестеро ребят и меньшенький еще ползал
по полу.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь
по сторонам: Окулко был знаменитый разбойник, державший в страхе
все заводы. В дверях старики натолкнулись на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину другие.
Целовальничиха посмотрела на него умоляющим взглядом и
вся покраснела, точно он ударил ее этим словом
по сердцу.
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об тебе, вот и пришел.
Всем радость, а мы, как волки,
по лесу бродим… Давай водки!
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку,
по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко
все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
— Терешка, хочешь водки? — окликнул его Окулко. — Рачителиха, давай им
всем по стакану… Парасковея, аль не узнала?.. Наливай еще
по стакану! — командовал развеселившийся Окулко. —
Всем воля вышла… Гуляй на
все, сдачи не будет.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку
по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной
по стенам шкафами с связками бумаг.
Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Набат точно вымел
весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще
по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, —
всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
Набат поднял
весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить
все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился
по плотине толпами.
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и
по волку:
все загуляли.
Чтобы не произошло чего-нибудь,
всех «заграничных» рассортировали
по отдельным заводам.
— Матушка, да ведь старики и в самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым
весь день в кабаке сидели, ну и ударили
по рукам…
Старая Ганна торопливо перебежала
по берегу, поднялась на пригорок, где
по праздникам девки играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись
всё такие крепкие, хорошие избы.
— Будешь
по ночам пропадать, а?.. — кричал на
всю улицу Тит, продолжая работать палкой. — Будешь?..
— А на покос… Меня хотел везти, да я убег от него. Больно злой с похмелья-то, старый черт…
Всех по зубам так и чистит с утра.
— У вас
вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья
по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку
по щеке. Мальчик
весь побелел от бешенства и, глядя на мать своими большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.
Рачителиха
вся затряслась от бешенства и бросилась на сына, как смертельно раненная медведица. Она сбила его с ног и таскала
по полу за волосы, а Илюшка в это время на
весь кабак выкрикивал
все, что слышал от Пашки Горбатого про Окулка.
Все заводское управление было связано
по рукам и ногам распоряжениями петербургской конторы, где тоже думали.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке.
Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами
по себе.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший
по целым дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя
все, что было в экипаже, и потащил в горницы.
— Ты как дочь-то держишь? —
все еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. — Она у тебя и войти в избу не умеет… волосы в две косы по-бабьи… Святое имя, и то на басурманский лад повернул.
Он скоро понял, что попался в ловушку, а
все эти душевные разговоры служили только,
по раскольничьему обычаю, прелюдией к некоторому сюрпризу.
С улицы
все избы были,
по раскольничьему обычаю, начисто вымыты, и это придавало им веселый вид.
— А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? — подсмеивался Груздев, хлопая гостя
по плечу. — Мы тут
по старинке живем… Признаться сказать, я и сам не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину,
все изъедуги какие-то…
Обедали
все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само
по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
— Кирилловой книгой назывался изданный в 1644 году в Москве сборник статей, направленных против католической церкви; назван
по первой статье сборника, связанной с именем Кириллы Иерусалимского.] — «И власть первого зверя
вся творит…
По кругу пробежал ропот неудовольствия: если мочеганин унесет круг, то это будет вечным позором для
всей пристани, и самосадским борцам стыдно будет показать глаза на Ключевской завод.
— Ну ее, ногу: заживет… А я
все думаю про этого Кирилла, который говорил давеча о знамениях. Что это, по-твоему, значит: «и разбойник придет с умиренною душой»? Про кого это он закинул?
И нынче
все на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше других, а работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
По вечерам старики собирались где-нибудь около огонька и подолгу гуторили между собой, остерегаясь больше
всего баб.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а
всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти
все покосы
по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили
все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.