Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас
пойдет в завод.
Мы сказали, что Нюрочка
была одна, потому что сидевший тут же за столом седой господин не
шел в счет, как часы на стене или мебель.
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек и
пошло «в гору», то
есть в шахту медного рудника, а других порют в машинной при конторе.
А Лука Назарыч медленно
шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он
было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу, только что прокатанная железная полоса
была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и
пошел дальше.
Листовое кровельное железо составляло главный предмет заводского производства, и Лука Назарыч особенно следил за ним, как и за кричным: это
было старинное кондовое дело, возникшее здесь с основания фабрики и составлявшее
славу Мурмосских заводов.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор,
поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра
будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного
посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
Через Пеньковку
шла дорога на пристань Самосадку, которая
была уже по ту сторону Урала.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и
послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
—
Есть, говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок
пошел. Значит, Пашка… А у тебя, Дорох,
есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
— Хочешь сватом
быть, Дорох?.. Сейчас ударим по рукам — и дело свято… Пропьем, значит, твою девку, коли на то
пошло!
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это
был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не
идти под красную шапку. […чтобы не
идти под красную шапку — то
есть чтобы избавиться от военной службы.]
— И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики… Сиди и любуйся на нее, когда некому
будет робить. Уж мочегане не
пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
— Меня не
будет, Тишка
пойдет под домну! — ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. — Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки не станет.
Тулянки сами охотно
шли за хохлов, потому что там не
было больших семей, а хохлушки боялись женихаться с туляками.
— Ну, вы, бабы:
будет! — окрикнул Макар, дал затрещину хныкавшему Пашке и, пошатываясь,
пошел домой.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так
было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и
пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Дом у Груздева
был поставлен на
славу.
—
Пойдем теперь за стол, так гость
будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать…
— Темнота наша, — заметил Груздев и широко вздохнул. — А вот и Нюрочка!.. Ну,
иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я тебя
буду угощать…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен
был Тит: тоже
послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор
пошел по всему заводу.
Маврина семья сразу ожила, точно и день
был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко
пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
Выйдя от приказчика, старики долго
шли молча и повернули прямо в кабак к Рачителихе.
Выпив по стаканчику, они еще помолчали, и только потом уже Тит проговорил...
В Ключевском заводе уже
было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что, когда
шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами «объявиться».
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им
было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда
было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была в том, что они
были вольные и никакой Лука Назарыч не мог
послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Конечно, фабрику пустить сразу всю
было невозможно, а работы
шли постепенно.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже
шла работа, в кузнице, в слесарной, а в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то
есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно
было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами
шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Мягкий белый снег
шел по целым дням, и в избушке Таисьи
было особенно уютно.
Сейчас
пойдут рабочие по улице и все увидят мазаные ворота, —
было чего испугаться.
Как на грех, снег перестал
идти, и в белом сиянии показался молодой месяц. Теперь весь позор гущинского двора
был на виду, а замываньем только размазали по ним деготь. Крикнувший голос принадлежал поденщице Марьке, которая возвращалась с фабрики во главе остальной отпетой команды. Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели комья свежего снега.
Зимой из Кержацкого конца на заимку дорога
шла через Крутяш, но теперь Березайка еще не замерзла, а лубочные пошевни Таисьи должны
были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом уже попасть на правый берег.
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и
шла вперед, как по наезженной дороге.
Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и
был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
— Ну, ты, недотрога-царевна, долго еще
будешь мерзнуть?
Иди погрейся…
— Ну, они на Святом озере и
есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку
идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
Смущенный Кирилл, сбиваясь в словах, объяснял, как они должны
были проезжать через Талый, и скрыл про ночевку на Бастрыке. Енафа не слушала его, а сама так и впилась своими большими черными глазами в новую трудницу. Она, конечно, сразу поняла, какую жар-птицу
послала ей Таисья.
Когда в темноте Наташка бежала почти бегом по Туляцкому концу и по пути стучалась в окошко избы Чеботаревых, чтобы
идти на работу вместе с Аннушкой, солдатки уже не
было дома, и Наташка получала выговоры на фабрике от уставщика.
Время
шло, а пока еще в этом направлении ничего не
было известно.
— Ну,
слава богу! — говорила она Наташке. — Сказал одно слово Самойло Евтихыч и
будет твой Тараско счастлив на всю жизнь.
Пошли ему, господи, хоть он и кержак. Не любит он отказывать, когда его вот так поперек дороги попросят.
Макар заплатил отцу «выход», а то, за что не
было заплачено,
пошло в часть отсутствовавшего солдата Артема.
Когда поднялась Аннушка, толпа поденщиц уже
была обыскана и, разделившись на две партии, с говором расходилась на плотине, — кержанки
шли в свой Кержацкий конец, а мочегане в Туляцкий и Хохлацкий.
— Водку
пойдем пить к Рачителихе, — уговаривал его Макар.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему
было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу
было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос…
Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Около озера ехали по крайней мере часа полтора, и Нюрочка
была рада, когда оно осталось назади и дорога
пошла прекрасным сосновым лесом.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка
была рада, что Васи не
было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом
шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого
было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь
было удобнее всего его видеть.
— Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого не обвинял, а только указывал на желательные перемены… Если уж дело
пошло на то, чтобы обвинять, то виновато
было одно крепостное право.
— А я у вас на Ключевском
был… к вам заходил, да не застал дома. Отцу нужно
было нарочного
посылать, ну, он и
послал меня.
Но что значит он, прогнанный со службы управитель, когда дело
идет,
быть может, о тысячах людей?
Груздев приехал по делу: время
шло к отправке весеннего каравана, и нужно
было осмотреть строившиеся на берегу барки. Петр Елисеич, пожалуй,
был и не рад гостям, хотя и любил Груздева за его добрый характер.
Между скитом Фаины и скитом Енафы
шла давнишняя «пря», и теперь мать Енафа задалась целью влоск уничтожить Фаину с ее головщицей. Капитолина
была рябая девка с длинным носом и левое плечо у ней
было выше, а Аглаида красавица — хоть воду у ней с лица
пей. Последнего, конечно, Енафа не говорила своей послушнице, да и торопиться
было некуда: пусть исправу сперва примет да уставы все пройдет, а расчет с Фаиной потом. Не таковское дело, чтобы торопиться.
День
шел за днем с томительным однообразием, особенно зимой, а летом
было тяжелее, потому что скитницы изнывали в своем одиночестве, когда все кругом зеленело, цвело и ликовало.