Неточные совпадения
Давно небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно в одну точку, и вся фигура имела
такой убитый, подавленный вид, точно старик что-то забыл и
не мог припомнить.
— Матушка послала… Поди, говорит, к брату и спроси все.
Так и наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть и
не видались лет с десять…
— Пустяки: и курица пьет, ангел мой. А если
не умеешь,
так нужно учиться у людей опытных.
Петр Елисеич только пожал плечами и побрел на огонек в сарайную, — ему еще
не хотелось спать, а на людях все-таки веселее.
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего
не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же
не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому
не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как и все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
Вспышка у Мухина прошла
так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать то, чего
не знали до нынешнего дня.
— Ничего,
не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Скоро весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало…
Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и
не поспать:
не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. —
Таким бы людям и на свет лучше
не родиться. Наверное, лежал и подслушивал, что мы тут калякали с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
— Нюрочка, помни этот день: другого
такого дня
не будет… Молись хорошенько богу, твоя детская чистая молитва дойдет скорее нашей.
— Зачем
так скоро угнал Лука-то Назарыч? Даже в горницы
не зашел…
— Право,
не знаю… Вообще он
такой недовольный и озлобленный.
Да и как было сидеть по хатам, когда
так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно было получить, как
не в Дунькином кабаке?
Общая работа на фабрике или в руднике
не сближала в
такой степени, как галденье у кабацкой стойки.
— А кто в гору полезет? —
не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои…
Так, Дорох?
— Ото дурень, Терешка мой… — самодовольно говорил старик Ковальчук, толкая локтем Тита Горбатого. —
Такой уродивсь: дурня
не выпрямишь.
Разбойники
не обратили на него никакого внимания, как на незнакомого человека, а Беспалый
так его толкнул, что старик отлетел от стойки сажени на две и начал ругаться.
Глаза у пристанского разбойника
так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей, сама
не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом,
так что у Нюрочки захватывало дух.
Набат поднял весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице
не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его
так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
Рабочие
так привыкли к безмолвному присутствию «немого», как называли его, что
не замечали даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.
— Меня
не будет, Тишка пойдет под домну! — ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. — Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки
не станет.
Чтобы отец
не ушел, Нюрочка держала его руку за палец и
так дремала.
Даже «красная шапка»
не производила
такого панического ужаса: бабы выли и ревели над Петькой хуже, чем если бы его живого закапывали в землю, — совсем несмысленый еще мальчонко, а бритоусы и табашники обасурманят его.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он
не слыхал шума в соседних комнатах,
не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо,
так было и теперь.
Тулянки
такие работящие и
не зорят семьи, как хохлушки.
— Ну,
так что тебе? — сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит
не любил разбалтывать в своей семье и ничего
не сказал жене про вчерашнее.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в
таком большом дому… И делать ничего
не вмеет, — совсем ледаща.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да по спине… вот
так… Поболтай его хорошенько, дольше
не рассохнется.
Это заявление обескуражило Илюшку,
так что он
не нашелся даже, что ему ответить.
Когда пришлось женить Макара, горбатовская семья была большая, но всё подростки или ребята,
так что у Палагеи со старшею снохой «управа
не брала».
Макар, конечно, знал отлично эти домашние расчеты и все-таки женился,
не смея перечить родительской воле.
Эта кобыла ходила за хозяином, как собака, и Морок никогда ее
не кормил: если захочет жрать,
так и сама найдет.
Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то
так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она
не вытерпела.
— Ты чего молчишь, как пень? — накинулась она на Илюшку. — Кому говорят-то?.. Недавно оглох,
так не можешь ответить матери-то?
В этот момент подкатил к кабаку, заливаясь колокольчиками, экипаж Груздева. Войдя в кабак, Самойло Евтихыч нашел Илюшку еще связанным. Рачителиха
так растерялась, что
не успела утащить связанного хоть за стойку.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят
так: «Маленькие детки матери спать
не дают, а большие вырастут — сам
не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
— Что же ты
не ввел его в горницы? — смутился Груздев. — Ты всегда
так… Никуда послать нельзя.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает. Вот
так!..
Не верти головкой, а то баушка рассердится…
Все эти церемонии были проделаны
так быстро, что девочка
не успела даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки.
— А,
так ты вот как с матерью-то разговариваешь!.. — застонала старуха, отталкивая сына. —
Не надо,
не надо…
не ходи…
Не хочешь матери покориться, басурман.
— Басурманку-то свою похоронил? — пытала старуха. — Сказала тогда, што
не будет счастья без родительского благословения… Оно все
так и вышло!
— Пойдем теперь за стол,
так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья
не сумеет ничего сделать. Простая баба,
не с кого и взыскивать…
—
Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад
так посидеть и поговорить с вами.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа
не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты
не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю
не больше твоего… А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей. […приписанных к заводам людей —
так называли крестьян, прикрепленных царским правительством к заводам и фабрикам во время крепостного права.]
—
Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные,
не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
Петру Елисеичу
не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но
так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, —
так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским,
так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было
не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…