Неточные совпадения
В десять часов в господском
доме было совершенно темно, а прислуга ходила на цыпочках,
не смея дохнуть. Огонь светился только в кухне у Домнушки и в сарайной, где секретарь Овсянников и исправник Чермаченко истребляли ужин, приготовленный Луке Назарычу.
Скоро весь господский
дом заснул, и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало…
Не следовало горячиться, конечно, а все-таки
есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Караульный Антип ходил вокруг господского
дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип
был человек самолюбивый. Чтобы
не задремать, Антип думал вслух...
При старике Устюжанине в Ключевском заводе
было не больше сотни
домов.
В другое время он
не посмел бы въехать во двор господского
дома и разбудить «самого», но теперь
было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что
будет.
По улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и
не было видно, как в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью в господском
доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно
было сразу отличить в толпе. Крепкий и прижимистый народ,
не скажет слова спроста.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно
будет взять, потому как и остановился он
не у Основы, а в господском
доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе
пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался
напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Набат точно вымел весь народ из господского
дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как
будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и
не знали, куда им спрятаться.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он
не слыхал шума в соседних комнатах,
не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском
доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так
было и теперь.
— Та
будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом
дому… И делать ничего
не вмеет, — совсем ледаща.
Пашка в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть
не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в
доме спуску
не давал. Да и трудно
было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто
не смел и помышлять, да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Старший сын, Федор,
был смирный и забитый мужик,
не могший служить опорой
дому в качестве большака.
Кучер
не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского
дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником.
Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил
дома и даже принимал гостей.
Семья Горбатого в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита
был расчищен большой покос. Увезли в лес даже Макара, который после праздника в Самосадке вылежал
дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и
не участвовал в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке, когда
дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
— Я тебе говорю: лучше
будет… Неровен час, родимый мой, кабы
не попритчилось чего, а дома-то оно спокойнее. Да и жена тебя дожидается… Славная она баба, а ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где
была как у себя
дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем в руке. Оглядев гостью, он
не подал и вида, что узнал ее.
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились по Самосадке, в избушках еще там и сям мелькали огоньки, — значит,
было всего около девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к груздевскому
дому — дорога знакомая, а овса у Груздева
не съесть.
Это
было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем
не до шуток.
Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо
было в груздевском
доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это
был сам смиренный Кирилл… Он даже
не вошел в
дом, чтобы
не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего
не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Когда выпал снег, Тараску
не в чем
было идти на работу, и он остался
дома.
«
Не женится он на простой девке, — соображала с грустью Наташка, — возьмет себе жену из служительского
дому…» А может
быть, и
не такой, как другие.
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке
было велено уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя
было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в
доме вообще что-то неладно,
не так, как прежде.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать
не могу. Конечно, в крепостное время можно
было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и
дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет.
Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
— Вот у тебя
дом, старик, все хозяйство, и вдруг надо
будет все разорить. Подумал ты об этом? Сам разоришься и других до сумы доведешь… От добра добра
не ищут.
Туляцкому и Хохлацкому концам
было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя
дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка
была рада, что Васи
не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский
дом, до которого
было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь
было удобнее всего его видеть.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом
доме совершенно одна и решительно
не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота
были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский
дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
— А я у вас на Ключевском
был… к вам заходил, да
не застал
дома. Отцу нужно
было нарочного посылать, ну, он и послал меня.
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый
дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего
не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки
не было в комнате, он сделал Катре замечание.
—
Не у Самойла Евтихыча, а только в его
доме… Может
быть, тебе
не хочется переезжать в Самосадку?
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это
было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш
дом горбом воротили. За то вас и в
дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид
не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку
будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем
дому работы Татьяны Ивановны и
не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Обоз с имуществом
был послан вперед, а за ним отправлена в особом экипаже Катря вместе с Сидором Карпычем. Петр Елисеич уехал с Нюрочкой. Перед отъездом он даже
не зашел на фабрику проститься с рабочими: это
было выше его сил. Из дворни господского
дома остался на своем месте только один старик сторож Антип. У Палача
был свой штат дворни, и «приказчица» Анисья еще раньше похвалялась, что «из мухинских» никого в господском
доме не оставит.
Петр Елисеич, конечно,
был дома и обрадовался старому сослуживцу, которого
не знал куда и посадить. Нюрочка тоже ластилась к гостю и все заглядывала на него. Но Ефим Андреич находился в самом угнетенном состоянии духа, как колесо, с которого сорвался привод и которое вертелось поэтому зря.
— Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, — говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде ты отведала, а в курене почище
будет: все равно, как в трубе
будешь сидеть. Одной сажи куренной
не проглотаешься… Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а ты посиживай
дома.
— Ты и молчи, — говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я в куренную работу
не пойду… Зачем брали сноху из богатого
дому?
Будет с меня и орды: напринималась горя.
Тит только качал головой. Татьяна теперь
была в
доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык к этому и даже слушался Татьяны, когда речь шла о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно
не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар
не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять вывихнутую руку! Эти крики
были слышны в господском
доме, так что Нюрочка сначала заперлась в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное, чего еще
не случалось в господском
доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал по конторе и даже что-то мурлыкал себе под нос.
Даже ночью
не спится Луке Назарычу: все он слышит грохот телег и конский топот. А встанет утром и сейчас к окну: может
быть, сегодня остановятся.
Не все же уедут… Раза два из господского
дома забегал к Луке Назарычу верный раб Аристашка, который тоже мучился переселением.
Вася Груздев, живший теперь в Ключевском заводе, в счет
не шел: он
был своим человеком в
доме.