Неточные совпадения
— Кланяйся и ты старухе… Как-нибудь заеду, давно не бывал у
вас,
на Самосадке-то… Дядья как поживают?
— Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить
на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, — ну, уж
вы там знаете, как и что…
Если идти из Кержацкого конца по заводской плотине, то
на другом берегу пруда
вы попадали прямо в заводскую контору.
— Вот што, старички, родимые мои… Прожили
вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне такую штуку: кто теперь будет у нас
на фабрике робить, а?
— Ну, как
вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля, а
вы всё
на лесном положении… Так я говорю?
— Мир
вам — и я к
вам, — послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки
на руку. — Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
— Геть, бабы!.. Чего мордуете?.. — командовал старик, продолжая упираться ногами. — А якого я свата нашел… по рукам вдарили… Эге, моя Федорка ведмедица… сват Тит тоже хвалит… а у него хлопец Пашка… Ну, чего
вы на мене зуставились, як две козы?
— Эх
вы, богатей! — презрительно заметил Илюшка, хватая приятеля за вихры, и прибавил с гордостью: — Третьева дни я бегал к тетке
на рудник…
— У
вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку
на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
— Забыли
вы нас, Петр Елисеич, — говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали
на пристани! Вон дочку вырастили…
— Чего
вы на них, мочеган, глядите?.. Бей!.. — раздался в толпе неизвестный голос.
— Не могу я
вам сказать: уезжайте, — говорил он
на прощанье. — После, если выйдет какая неудача,
вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь,
вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
— Да
вы садитесь… — упрашивала Домнушка. — Катря, пан дома? — крикнула она
на лестницу вверх.
— Эй, Иванычи, старайся!.. — кричал Терешка. — А я
вас жалованьем… четыре недели
на месяц, пятую спать.
— Глупость ваша бабья, вот что!.. И туда и сюда хвостом вертите, а тут
вам сейчас и окончание: «Ой, смертынька, ой, руки
на себя наложу!» Слабость-то своя уж очень
вам сладка… Заперла
на замок девушку?
— Долго ты шатался
на Ключевском, — проговорила она, наконец, когда Кирилл подошел к крыльцу. — Небойсь у Таисьи все проклажался? Сладко она
вас прикармливает, беспутных.
— Чего не видали-то? — накинулась
на них мать Енафа. — Лбы-то перекрестите, оглашенные… Федосья, Акулина, ступайте домой: нечего
вам здесь делать.
«Для чего
вы, говорю я, не чисто жнете?» — «А это, говорят, мы Николе
на бородку оставляем, дедушка.
— Ну, ты у меня смотри: знаем мы, как у девок поясницы болят… Дурите больше с парнями-то!.. Вон я как-то Анисью приказчицу видела: сарафан кумачный, станушка с кумачным подзором, платок
на голове кумачный, ботинки козловые… Поумнее, видно,
вас, дур…
— Пропащее это дело, ваша фабрика, — проговорил, наконец, Морок, сплевывая
на горевший в печке огонь. Слепень постоянно день и ночь палил даровые заводские дрова. — Черту
вы все-то работаете…
— Конешно, дураки. Прежде-то одни мужики робили, ну, а потом баб повели
на фабрику, а бабы ребятишек… Это как, по-вашему? Богачество небойсь принесете домой… Эх
вы, галманы, право, галманы!
—
Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого не обвинял, а только указывал
на желательные перемены… Если уж дело пошло
на то, чтобы обвинять, то виновато было одно крепостное право.
— Я считаю долгом объясниться с
вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я не маленький и хорошо понимаю, что говорю с
вами в последний раз, поэтому и скажу все, что лежит
на душе.
— Так, так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. — Вот и твой брат Мосей то же самое говорит. Может,
вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал
на Ключевском?
— А я у
вас на Ключевском был… к
вам заходил, да не застал дома. Отцу нужно было нарочного посылать, ну, он и послал меня.
— Говорят тебе: пильщики… Один хохол приехал из Ключевского ночью, посмотрел
на памятник, а потом и спрашивает: «Зачем у
вас по ночам пильщики робят?»
— Чтой-то, Татьяна Ивановна,
вы так себя
на работе убиваете?.. Ведь краше в гроб кладут. Да… А работы не переделаешь… Да.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только
на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как
вы весь наш дом горбом воротили. За то
вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Эй, солдат, кислая шерсть, чаю захотел?.. Завели канпанию, нечего сказать: один двухорловый, а другой совсем темная копейка. Ужо который которого обует
на обе ноги… Ах, черти деревянные, что придумали!..
На одной бы веревке
вас удавить обоих: вот
вам какая канпания следовает…
— Эй,
вы, чего лезете? — крикнул он
на толпу. — Не вашего это ума дело… Да и ты, Гермоген, держал бы лучше язык за зубами.
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А
вы чему обрадовались? Правильно старик-то говорит… Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне
на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни
на есть. Народ неправильный, это ты верно говоришь.
— Это он к тебе приезжал! — накинулась Дарья
на младшую дочь, Феклисту. — Все я вижу… Мало
вам с Аннушкой фабрики, так
вы в глазах страмите отца с матерью.
— Ладно, бесстыжие глаза, разговаривай!.. Всем-то
вам на фабрике одна цена…
— Эх, Самойло Евтихыч, Самойло Евтихыч!.. Ждали мы
вас, когда
вы на Крутяш завернете, да так и не дождались…
— Вот погляди, старик-то в курень собирается
вас везти, — говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься… Я восемь зим изжила
на Бастрыке да
на Талом, так знаю. А теперь-то тебе с полугоря житья: муж
на фабрике, а ты посиживай дома.
— Ежели говоришь, што не так, значит знаешь как. Серою зажженной капали
вы с Енафой
на отца Гурия, а он слезно о смерти своей молил.
— А такой… Не нами это заведено, не нами и кончится. Все живет девушка, ничего не знает, а тут и свои крылышки отрастут. Не век вековать с отцом-то… Был у меня и женишок для
вас на примете, да только не стоит он красоты вашей. Балуется очень… По крышам вместе, бывало, лазили ребячьим делом.
— Извините меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее в вашем доме. Но это долг пастыря, который отвечает за каждую погибшую овцу. Многое вижу и молчу. Сокрушаюсь и молчу… да. Вот и
вы очень огорчали меня, когда ходили
на богомолье
на Крестовые острова. Конечно, бог везде один, но заблуждения разделяют людей. Петр Елисеич держится относительно веры свободных мыслей, но я считаю своим долгом предостеречь
вас от ошибок и увлечений.
Извините меня, Петр Елисеич, но
вы отстали от современных взглядов
на крупную промышленность…
— Анна Петровна, — проговорил он вполголоса, оглядываясь
на спавшую Таисью. —
Вы…
вы меня презираете…
— Нечего
вам мудрить-то, старые черти! — огрызнулась
на всех троих Рачителиха. — Не вашего это ума дело… Видно, брать тебе, Никитич, Пашку к себе в дом зятем. Федорку принял, а теперь бери Пашку… Парень отличный.
— Знаю, знаю.
Вы смотрите
на людей, как
на машину.
— Что же
вы молчите, Петр Елисеич? — накинулся Голиковский
на своего приятеля.
— Мы-то в уме, а вот как
вы спихиваться будете с Леонидом-то Федоровичем… Он нас достиг, так теперь пусть сам управляется. Когда еще чужестранный народ наберется, а полая вода сойдет. Как бы
вы на сухом берегу не остались.
— Не
вам кланяюсь, а вашему женскому страданию, — шептал он умиленно. — Чужие грехи
на себе несете…