Неточные совпадения
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может
хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
Старая Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись
всё такие крепкие,
хорошие избы.
Семья Тита славилась как
хорошие, исправные работники. Сам старик работал
всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Каменки и
весь был уставлен такими крепкими,
хорошими избами, благо лес под рукой, — сейчас за Каменкой начинался дремучий ельник, уходивший на сотни верст к северу.
— Да где тебя бросить, Самойло Евтихыч: с
хорошую крицу
весишь…
Старики отправились в господский дом и сначала завернули на кухню к Домнушке.
Все же свой человек, может, и научит, как
лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на нее никакого внимания, как и на сына Агапа.
— Матушка, убей меня… святая душенька,
лучше ты убей:
все равно помирать…
— Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем
хорошее твое дело, Макарушко, ежели на
всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
— Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен
всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу —
все четырнадцать. Согрели бы вы меня
лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В первую голову
всю свою семью выведу в орду.
Все у меня есть, этово-тово,
всем от господа бога доволен, а в орде
лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена.
Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
— Если вы
все знаете, так вам же
лучше, — сухо ответил Петр Елисеич.
Татьяне было так тяжело, что она сама молила бога о своей смерти: она
всем мешала, и, когда ее не будет, Макар женится на другой и заживет, как следует
хорошему мужику.
Появление «Домнушкина солдата» повернуло
все в горбатовском дворе вверх дном. Братья встретились очень невесело, как соперники на отцовское добро. До открытой вражды дело не доходило, но и
хорошего ничего не было.
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что
все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих
всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника
хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а
все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка,
все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Это не резон, милый ты мой… Прохарчишься, и
все тут. Да… А ты
лучше, знаешь, что сделай… Отдавай мне деньги-то, я их оберну раза три-четыре в год, а процент пополам. Глядишь, и набежит тысчонка-другая. На Самосадке-то не прожить… Я для тебя говорю, а ты подумай хорошенько. Мне-то
все равно, тебе платить или кому другому.
—
Все это он поднимает и сварит! — стонала Пульхерия. — Прежде этого не было и в помине, штобы тайный грех
лучше явного делался.
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам.
Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней
лучше, чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
Основа понял неловкое положение старика Горбатого и пригласил его сесть к столу и расспрашивал его обо
всем, как
хороший знакомый…
Эта откровенность сразу уничтожила взаимную неловкость. Петр Елисеич спокойно и просто стал уговаривать Груздева оставить глупости и приняться за свое дело.
Все мы делаем ошибки, но не следует падать духом. Груздев слушал, опустив голову, и в такт речи грустно улыбался. Когда Петр Елисеич истощил
весь запас своих нравоучений,
хороших слов и утешающих соображений, Груздев сказал
всего одну фразу...
— Ну, там еще по тропам-то успеем
все ноги оттоптать, — утешала Таисья. — Оно, пожалуй, и
лучше, потому как ваше дело непривычное.
От балагана Основы вид на
всю поляну был еще
лучше, чем с берега.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно.
Лучше бы
всего уехать именно зимой, когда во
все концы скатертью дорога, но куда поволокешься с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно. С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. — Ведь я каждую ночь слышу, как ребеночек плачет… Я это сначала на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори
лучше,
все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
Вообще
все отлично, по крайней мере
лучше в десять раз, чем в Крутяше или на Самосадке.
Он так пытливо и проницательно смотрел, что Нюрочка даже покраснела. Ей вдруг сделалось неловко. А о. Сергей
все сидел и, не торопясь, расспрашивал ее о разных разностях, как старый и
хороший друг.
Они вдвоем обходили
все корпуса и подробно осматривали,
все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая
всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии,
все казалось и крепче и
лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
Лучше было бы, если бы он умер, как
все другие, а не оставался бессмысленным и жалким существом, как позор жалкой в своей немощи человеческой природы.
— Да уж такое…
Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем
хороший человек, — тебе же
лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…
Он рассказал то же, что говорил перед этим Таисье, и
все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, — еще
лучше стала, чем была в девушках. И глаза смотрят так строго-строго — строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.