Неточные совпадения
— Да я
кому говорю, старый черт? — озлилась Домнушка, всей полною грудью вылезая из окна,
так что где-то треснул сарафан или рубашка. — Вот ужо встанет Петр Елисеич,
так я ему сейчас побегу жаловаться…
— Ничего, не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит…
Кому воля, а
кому и хуже неволи придется.
—
Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это
кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
С отъездом Луки Назарыча весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки
кто его знает… Груздев отвел Петра Елисеича в кабинет и там допрашивал...
— Вот што, старички, родимые мои… Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне
такую штуку:
кто теперь будет у нас на фабрике робить, а?
— А
кто в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои…
Так, Дорох?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться.
Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно
кого.
Набат поднял весь завод на ноги, и всякий,
кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его
так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
— Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом
так:
кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
Ключевляне доверялись ему на основании принципа, что если уж
кто убережет,
так, конечно, сам вор.
— Ты чего молчишь, как пень? — накинулась она на Илюшку. —
Кому говорят-то?.. Недавно оглох,
так не можешь ответить матери-то?
—
Кто это тебя
так стреножил, мальчуга? — весело спрашивал Груздев, узнавший Илюшку.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела,
так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились:
кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то
так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка,
кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает. Вот
так!.. Не верти головкой, а то баушка рассердится…
— Пойдем теперь за стол,
так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с
кого и взыскивать…
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был,
так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно,
кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
—
Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля,
кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. —
Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно я их продал
кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
Тулянки не очень-то жаловали ленивых хохлушек, да уж дело
такое, что разбирать не приходилось,
кто и чего стоит.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают,
так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма
кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
— А они ж сговорились, сват, — объяснил Коваль. — Приказчику тоже не велика корысть, коли два конца уйдут, а зостанутся одни кержаки.
Кто будет робить ему на фабрике?.. Так-то…
Пока он не трогает ее, а все-таки
кто его знает, что у него на уме.
— Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты
кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Так-то оно
так, а
кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи
так говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри, как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то мужика в оглобли завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
Груздев, по обыкновению, проснулся рано и вскочил, как встрепанный. Умывшись и положив начал перед дорожным образком, он не уехал, как обыкновенно, не простившись ни с
кем, а дождался, когда встанет Петр Елисеич. Он заявился к нему уже в дорожной оленьей дохе и
таком же треухе и проговорил...
—
Так,
так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. — Вот и твой брат Мосей то же самое говорит. Может, вы с ним действуете заодно… А мочеган
кто расстраивал на Ключевском?
— Ничего, это нам на руку, — иронизировал Лука Назарыч. — С богатыми не умели справиться,
так, может, управимся как-нибудь с разоренными…
Кто их гнал с завода?
— Только бы я
кого не обобрал… — смеялся Груздев. — И
так надо сказать: бог дал, бог и взял. Роптать не следует.
— А за
кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно… Теперь что же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што,
так пусть мир нас рассудит, а покедова я и
так с женой поживу.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к
кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют…
Так я говорю, Макар?
Да и
кто она
такая, Аглаида, чтобы судить других?..
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды,
так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют
кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
—
Кого тебе, крещеный? — спросила Татьяна, разглядывая плохую лошаденку. — Может, Макара,
так ево нету дома…
— Как бы не
так!.. Тоже и старцы ущитились, ну, да в лесу, известно, один Микола бог… Троих, сказывают, старичков порешили лесообъездчики, а потом стащили в один скиток и скиток подпалили. Одни угольки остались…
Кто их в лесу-то видел? Да и народ все
такой, за которого и ответу нет: бродяги, беглые солдаты, поселенцы. Какой за них ответ? Все равно как лесной зверь,
так и они.
Духовный брат Конон просыпается. Ему
так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть
кого боязнь возьмет в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все четыре стороны.
Морок пришел в какое-то неистовство: рвал на себе волосы, ругался, грозил неизвестно
кому кулаком, а слезы
так и катились по его лицу.
— Лучше не надо… Она тут земскою учительшей, а Вася-то у ней в помощниках. Это он
так, временно… Лавку открывает, потребительская называется, чтобы напротив солдату Артему: сами сложатся,
кто хочет, накупят товару и продают. Везде по заводам эта самая мода прошла, а торгующим прямой зарез…