Неточные совпадения
— Ничего,
не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит…
Кому воля, а
кому и хуже неволи придется.
—
Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и
не поспать:
не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это
кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Старухи хохлушки в больших сапогах и выставлявшихся из-под жупанов длинных белых рубахах, с длинными черемуховыми палками в руках, переходили площадь разбитою, усталою походкой,
не обращая внимания ни на
кого.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении
не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «
кто празднику рад, тот до свету пьян».
— А
кто в гору полезет? —
не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои… Так, Дорох?
Набат поднял весь завод на ноги, и всякий,
кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице
не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все еще
не имея сил совладать с мыслью, никак
не хотевшей укладываться в его заводскую голову. — Как ты сказал:
кто будет на фабрике робить?
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна
не знала, о
ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
— Ты чего молчишь, как пень? — накинулась она на Илюшку. —
Кому говорят-то?.. Недавно оглох, так
не можешь ответить матери-то?
От женихов
не было отбоя, а пока отец с матерью думали да передумывали,
кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком, и эта встреча решила ее судьбу.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка,
кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает. Вот так!..
Не верти головкой, а то баушка рассердится…
— Пойдем теперь за стол, так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья
не сумеет ничего сделать. Простая баба,
не с
кого и взыскивать…
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные,
не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля,
кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— Ну, это еще
кто кого… — проговорил детский голос за спиной Семки. — Как бы Макарка-то
не унес у вас круг.
— Ну,
не буду,
не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще
кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич,
не слушая хозяина. — Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно:
не верят ни одному моему слову, точно я их продал
кому.
Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
— Ну-ка, поворачивай, молодцы! — кричал он с балкона гудевшей на мысу толпе. — Эй, самосадские,
не выдавай!..
Кто унесет круг, приходи получать кумачную рубаху — это от меня!
— Ну, что там:
кто унес круг? — с нетерпением спрашивал Груздев, когда Петр Елисеич вернулся. — Макар Горбатый?..
Не может быть!..
Не велико ребячье дело,
не с
кого и взыскивать.
— Уж тебя, старик,
не сглазил ли
кто? — спрашивала старая Палагея. — Чего-то больно туманный ходишь…
Тулянки
не очень-то жаловали ленивых хохлушек, да уж дело такое, что разбирать
не приходилось,
кто и чего стоит.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им
не обидно было и чтобы неустойки
не вышло. Тоже задарма
кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
— Посердитовал на меня мир, старички,
не по годам моим служба. А только я один
не пойду…
Кто другой-то?
— А они ж сговорились, сват, — объяснил Коваль. — Приказчику тоже
не велика корысть, коли два конца уйдут, а зостанутся одни кержаки.
Кто будет робить ему на фабрике?.. Так-то…
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут,
кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
— А этого француза я укорочу… — заметил Лука Назарыч,
не говоря собственно ни с
кем. — Я ему покажу, как со мной разговаривать.
Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много, тем более что сейчас им назначено было жалованье — с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть
кому лестно, да и работа
не тяжелая.
— Вот тебе и
кто будет робить! — посмеивался Никитич, поглядывая на собравшийся народ. — Хлеб за брюхом
не ходит, родимые мои… Как же это можно, штобы этакое обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты в него положены, — вот это какое дело!
— А разве она помешала
кому?.. Оленушка, ты их
не слушай, варнаков.
— Ох,
не ладно вы, родимые мои, выговариваете, — ласково пеняла Таисья, покачивая головой. — Нашли
кому позавидовать… Только-только бог грехам нашим терпит!
— С
кем? — коротко спросила Таисья,
не отвечая ни одним движением на ползавшее у ее ног девичье горе.
— Знамо дело, убивается, хошь до
кого доведись. Только напрасно она, — девичий стыд до порога… Неможется мне что-то, Таисьюшка, кровь во мне остановилась. Вот што, святая душа, больше водки у тебя нет? Ну,
не надо,
не надо…
Не ее первую увозят так-то в скиты на исправу, только из увезенных туда девушек редко
кто вернулся: увезут — и точно в воду канет.
Пока он
не трогает ее, а все-таки
кто его знает, что у него на уме.
— Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты
кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы
не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Побалагурив с четверть часа и выспросив,
кто выехал нынче в курень, — больше робили самосадские да ключевляне из Кержацкого конца, а мочеган
не было ни одной души, — Кирилл вышел из избы.
— Посмеяться тебе охота надо мной, — отвечала задумчиво Наташка. — Ведь есть
кому платки-то дарить, а меня оставь. И то сиротство заело… Знаю я ваши-то платки. С ними одного сраму
не расхлебаешь…
Домнушка была огорчена, хотя никто
не знал,
кто и чем мог ее обидеть.
Кончив работу, он, к удивлению, пережил тяжелое настроение:
не с
кем было поделиться своими мыслями.
— Так-то оно так, а
кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри, как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот
не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то мужика в оглобли завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
— А
кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы
не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
— А
кто ее знает, куды она провалилась, — неохотно отвечал Матюшка, почесывая затылок. — Куды больше, как
не в скиты… Улимонила ее эта Таисья, надо полагать.
Груздев, по обыкновению, проснулся рано и вскочил, как встрепанный. Умывшись и положив начал перед дорожным образком, он
не уехал, как обыкновенно,
не простившись ни с
кем, а дождался, когда встанет Петр Елисеич. Он заявился к нему уже в дорожной оленьей дохе и таком же треухе и проговорил...
— Ничего, это нам на руку, — иронизировал Лука Назарыч. — С богатыми
не умели справиться, так, может, управимся как-нибудь с разоренными…
Кто их гнал с завода?
— Чего же еще нужно? Я
не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь
кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А то Палач!
Вот налетело горе, и
не с
кем поделиться им…
— Што ты, Петр Елисеич?..
Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты на меня даве, это точно, а только я-то и ухом
не веду… Много нас, хошь
кого вышибут из терпения. Вот хозяйка у меня посерживается малым делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
— А за
кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то
не обсказывал? Весьма даже напрасно… Теперь что же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому
не подвержен… Ежели што, так пусть мир нас рассудит, а покедова я и так с женой поживу.
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно ни к
кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил солдат. —
Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна…
Кто богу
не грешен, а я
не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.