Неточные совпадения
— А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже и штаны не подходящее дело… Матушка наказывала, потому
как слухи и до нас
пали, что полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой…
Караульный Антип ходил вокруг господского дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает,
как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу
спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
Попасть «в медную гору»,
как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах,
как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
Разбитная была бабенка, увертливая,
как говорил Антип, и успевала управляться одна со всем хозяйством. Горничная Катря
спала в комнате барышни и благодаря этому являлась в кухню часам к семи, когда и самовар готов, и печка дотапливается, и скатанные хлебы «доходят» в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за работу одна.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то
как рукой и снимет. А это кто там
спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Притащили Домнушку из кухни и,
как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую руку и, помахивая своим фартуком, поплыла
павой, — плясать была она первая мастерица.
Всего более удивляли одеревеневший в
напастях заводский люд европейские костюмы «заграничных», потом их жены — «немки» и, наконец, та свобода, с
какой они держали себя.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу
спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и
как случилось, но Коваль уже
спал на лавке и,
как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Еще был бы служащий или просто
попал куда «на доходы»,
как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а то учитель — последнее дело.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака,
как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь
попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Но не успели пристанские порадоваться хорошенько,
как Матюшка грузно ударился о землю, точно
пала чугунная баба,
какою заколачивают сваи.
На Тита
нападали сомнения:
как да что?
— Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько было расходов: изба развалилась, лошадь
пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами живут,
как знают…
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и
как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута
какая, — мало ли
напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Она припомнила теперь, что действительно Макар Горбатый,
как только
попал в лесообъездчики, так и начал сильно дружить с кержаками.
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой полетели прямо в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и
попасть на большую дорогу в Самосадку. Пегашка стояла без дела недели две и теперь летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и не кормя делала верст по сту. Во всякой дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на свою спутницу, которая не шевелилась,
как мертвая.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью.
Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась,
как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то ли не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея
как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе,
как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
— Вот ты и осудил меня, а
как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или
падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Раз, когда днем Катря опять ходила с заплаканными глазами, Петр Елисеич, уложив Нюрочку
спать, позвал Домнушку к себе в кабинет. Нюрочка слышала только,
как плотно захлопнулась дверь отцовского кабинета, а потом послышался в нем настоящий крик, — кричал отец и кричала Домнушка. Потом отец уговаривал в чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила,
как настоящая баба.
Ужин прошел очень скучно. Петр Елисеич больше молчал и старался не смотреть на гостью. Она осталась ночевать и расположилась в комнате Нюрочки. Катря и Домнушка принесли ей кровать из бывшей комнаты Сидора Карпыча. Перед тем
как ложиться
спать, Анфиса Егоровна подробно осмотрела все комоды и даже пересчитала Нюрочкино белье.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела
спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила
как во сне.
— Свисток-то? А я тебе вот што скажу: лежу я это утром, а
как он загудит — и шабаш. Соскочу и не могу больше
спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет. Так бы вот, кажется, горло ему перервал…
В караул он
попал еще молодым, потому что был немного тронутый человек и ни на
какую другую работу не годился.
— Угорел я немножко,
Пал Иваныч, на вашей-то работе… Да и спина у меня тово… плохо гнется. У меня,
как у волка, прямые ребра.
Петр Елисеич прошел пешком, так что в парадной передней не встретил никого, — швейцар Аристашка выскакивал обыкновенно на стук экипажа, а теперь
спал в швейцарской,
как зарезанный.
— Тошнехонько и глядеть-то на них, на мирских, — продолжала Енафа с азартом. — Прежде скитские наедут, так не знают, куда их посадить, а по нонешним временам,
как на волков, свои же и глядят… Не стало прежних-то христолюбцев и питателей, а пошли какие-то богострастники да отчаянные. Бес проскочил и промежду боголюбивых народов… Везде свара и неистовство. Знай себе чай хлебают да табачище
палят.
— И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки
попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские, уж никуда не уйдем. Свое лихо…
Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась,
как только
спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
Сыплется откуда-то сухой,
как толченое стекло, снег, порой со стоном вырвется холодный ветер и глухо замрет, точно дохнет какая-то страшная
пасть, которую сейчас же и закроет невидимая могучая рука.
— А, что?.. — бормочет сквозь сон духовный брат; он
спит чутко,
как заяц.
— А ты голову заверни, да и
спи, — советует Конон, зевая так, что челюсти у него хрустят. —
Как же иноки по скитам в одиночку живут? Право, глупая.
Он попрежнему стучал по ночам в свою чугунную доску, а целые дни
спал в караушке,
как старый кот.
Как засмеется Артем, так у Домнушки и
упадет бабье сердце, и чувствует, что вся она точно чужая и что все она сделает по-солдатову, только поведет он пальцем.
Федорка
спала на своем месте,
как зарезанная, и только мокрый подол сарафана говорил об ее ночном путешествии.
— Сват, да ты это
как сюда
попал, этово-тово?
Нюрочка чуть не расхохоталась, но Вася сдвинул брови и показал глазами на Таисью. Пусть ее
спит, святая душа на костылях. Нюрочка почувствовала, что Вася именно так и подумал,
как называл Таисью развеселившийся Самойло Евтихыч. Ей теперь ужасно захотелось рассказать про Голиковского,
какой это смешной человек, но Таисья пошевелилась, и Нюрочка вспорхнула,
как птичка.
— Этак вечерком лежу я в формовочной, — рассказывал Никитич таинственным полуголосом, — будто этак прикурнул малость… Лежу и слышу: кто-то
как дохнет всею
пастью! Ей-богу, Петр Елисеич… Ну, я выскочил в корпус, обошел все, сотворил молитву и опять
спать. Только-только стану засыпать, и опять дохнет… Потом уж я догадался, что это моя-то старуха домна вздыхала. Вот сейчас провалиться…