Неточные совпадения
— Ишь
какой ласковый нашелся, — подзуживал Семка, заглядываясь на Катрю. — Домна, дай ему по шее, вот и
будет закуска.
Мы сказали, что Нюрочка
была одна, потому что сидевший тут же за столом седой господин не шел в счет,
как часы на стене или мебель.
— Да я же тебе говорю, что ничего не знаю,
как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно
будет.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят,
как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все
было и у нас
будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой
поили. Волю объявят, а
как и что
будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
— Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно
будет молебствие отслужить на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, — ну, уж вы там знаете,
как и что…
Слышно
было,
как тяжело ворочалось двухсаженное водяное колесо, точно оно хотело разворотить всю фабрику, и
как пыхтели воздуходувные цилиндры, набирая в себя воздух со свистом и резкими хрипами.
Листовое кровельное железо составляло главный предмет заводского производства, и Лука Назарыч особенно следил за ним,
как и за кричным: это
было старинное кондовое дело, возникшее здесь с основания фабрики и составлявшее славу Мурмосских заводов.
Здесь стояла деревянная скамейка, на которой «сестры» любили посидеть, — вся фабрика
была внизу
как на ладони.
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал по плотине к господскому дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский дом
был ярко освещен,
как и сарайная, где все окна
были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Как стемнелось, кержак Егор все время бродил около господского дома, — ему нужно
было увидать Петра Елисеича. Егор видел,
как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки, и сам спрятался в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
— А так… Попы
будут манифесты читать,
какая это воля?..
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, —
как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
Вспышка у Мухина прошла так же быстро,
как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что
есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь
как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные
будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает,
как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип
был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
Ох, давно это
было,
как бежал он «из-под помещика», подпалив барскую усадьбу, долго колесил по России, побывал в Сибири и, наконец, пристроился на Мурмосских заводах, где принимали в
былое время всяких беглых,
как даровую рабочую силу.
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда
были выстроены другие заводы, то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а так
как на Урале в то время рабочих рук
было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Если смотреть на Ключевской завод откуда-нибудь с высоты,
как, например, вершина ближайшей к заводу горы Еловой, то можно
было залюбоваться открывавшеюся широкою горною панорамой.
Это
было низкое деревянное здание с мезонином, выкрашенное желтою краской; фронтон составляли толстые белые колонны,
как строились при Александре I.
— Нет, Самойло Евтихыч славный… — сонно проговорила Домнушка и, встряхнувшись,
как курица, принялась за свою работу: квашня
поспела, надо печку топить, потом коров отпустить в пасево, а там пора «хлеб творить», «мягки [Мягки — пироги, калачи.] катать» и к завтраку какую-нибудь постряпеньку Луке Назарычу налаживать.
Разбитная
была бабенка, увертливая,
как говорил Антип, и успевала управляться одна со всем хозяйством. Горничная Катря спала в комнате барышни и благодаря этому являлась в кухню часам к семи, когда и самовар готов, и печка дотапливается, и скатанные хлебы «доходят» в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за работу одна.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался
было заснуть, но сон
был «переломлен», и ничего не оставалось,
как подняться и еще раз обругать долгоспинника.
На моих памятях дело
было,
как он с блендочкой [Блендой называется рудничная лампа,
какую рабочие прикрепляют к поясу; стремянка — деревянная лестница, по которой спускаются в шахты.
Как уж они, то
есть мужики, все знают — удивительно.
Слышно
было,
как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да
как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
— Ну, скажи, что ты круглая дура! — бойко отвечал мальчик и
был совершенно счастлив, что его слова вызывали сдержанный смех набравшейся во двор толпы. — У тебя и рожа глупая,
как решето!
Пели свои заводские служащие,
как фельдшер Хитров, учитель Агап Горбатый, заводский надзиратель Ястребок, рудничный надзиратель Ефим Андреич и целовальник Рачитель.
Какая-то старушка тулянка припала головой к земле, и видно
было,
как вздрагивало у ней все тело от подавленных глухих рыданий.
Солнце ярко светило, обливая смешавшийся кругом аналоя народ густыми золотыми пятнами. Зеленые хоругви качались, высоко поднятые иконы горели на солнце своею позолотой, из кадила дьякона синеватою кудрявою струйкой поднимался быстро таявший в воздухе дымок, и слышно
было,
как, раскачиваясь в руке, позванивало оно медными колечками.
Были служащие,
как фельдшер Хитров или учитель Агап Горбатый, которые не принадлежали ни к той, ни к другой партии: фельдшер приехал из Мурмоса, а учитель вышел из мочеган.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник»,
как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен
был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка
была счастлива, что могла принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и с удовольствием следила,
как стаканы быстро выпивались, лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к огню вода.
— Да ты расскажи,
как дело
было!..
По улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не
было видно,
как в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью в господском доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно
было сразу отличить в толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
Дунькин кабак
был замечательным местом в истории Ключевского завода,
как связующее звено между тремя концами.
Любопытно
было то, что теперь из кабака не погонит дозорный,
как бывало раньше: хоть умри у стойки.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена
ест,
как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель,
как люди опытные в житейских делах.
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол
был широкий в плечах старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он
был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися,
как деревянные.
— И што тилько
будет? — повторял Тит Горбатый, набивая нос табаком. — Ты, Дорох,
как своею, этово-тово, головой полагаешь, а?
— Родимый мой, а?..
Какое я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову робить на фабрике
будет, а?.. Родимый мой, а еще что я тебе скажу, а?..
Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич
был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал рукой,
как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап
пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
—
Есть, говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка… А у тебя, Дорох,
есть дочь,
как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
— Так, так, Федорка… вспомнил. В нашем Туляцком конце видал, этово-тово,
как с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится — невеста
будет.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными,
как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это
был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то
есть чтобы избавиться от военной службы.]
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно
будет взять, потому
как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по
какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе
пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался
напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь
было покрыто толстым слоем пыли,
как и следует
быть настоящему архиву.
Одна она умерла бы от страха, а за Васей карабкалась везде,
как коза, и
была счастлива, если он ее одобрял взглядом или жестом.
— А страшно
было, ангел мой? Ну, признайся… хе-хе!.. Какой-нибудь кержак из Самосадки и вдруг обедает за одним столом с французским королем. Это, черт возьми, ангел мой… Ты
как полагаешь, Самойло Евтихыч?
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять
было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал,
как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...