Неточные совпадения
— Матушка послала… Поди,
говорит, к брату и спроси все. Так и наказывала, потому
как,
говорит, своя кровь, хоть и не видались лет с десять…
— Да я же тебе
говорю, что ничего не знаю,
как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— А
как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас,
говорит, управители да приказчики всё скроют. Так прямо и
говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— Все
говорил…
Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах, окромя наших… Мосей-то
говорит, што большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут,
говорит, приказчики вашу волю — и конец тому делу.
— Я дело
говорю, — не унимался Егор. — Тоже вот в куфне сидел даве…
Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует… Семка тоже говядину сечкой рубит… Это
как?..
Попасть «в медную гору»,
как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не
говоря уже о вспомогательных заводских работах,
как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
— Однова она, воля-то наша, прилетела… —
говорил Рачитель, возвращаясь с полуштофом. — Вон
как народ поворачивает с радости: скоро новую бочку починать… Агап, а батька своего видел? Тоже в кабак прибрел, вместе с старым Ковальчуком… Загуляли старики.
— Есть,
говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка… А у тебя, Дорох, есть дочь,
как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными,
как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан
говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому
как он промыслит и для себя и для нас. Так я
говорю, Морок?
— Ну,
как вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля, а вы всё на лесном положении… Так я
говорю?
— Ах ты, француз, француз!.. —
говорил исправник, хлопая Петра Елисеича по плечу. — Ну-ка, расскажи,
как ты с французским королем в Париже обедал?
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал,
как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники,
говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
— Я буду непременно разбойником,
как Окулко, —
говорил он, толкая покосившуюся дверку в сени избушки. — Поедет богатый мужик с деньгами, а я его за горло: стой, глиндра!
— Ты чего молчишь,
как пень? — накинулась она на Илюшку. — Кому говорят-то?.. Недавно оглох, так не можешь ответить матери-то?
— Давай веревку, Дуня… — хрипло
говорил Морок, выхвативший Илюшку из-за стойки,
как годовалого щенка. — Я его поучу,
как с матерью разговаривать.
— Будет вам грешить-то, — умоляла начетчица, схватив обоих за руки. — Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон
какие разговоры подняли… Баушка, слышишь, перестань: тебе я
говорю?
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так
как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич
говорит.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить,
какая здесь земля, старички? —
говорил Тит. — Тут тебе покос, а тут гора… камень… Только вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово, в земле будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не
говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал,
как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки
говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Вот подойдет осень, и пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову, а
какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам, а про баб и
говорить нечего, — которая пошла на фабрику, та и пропала.
— Только вот што, старички, —
говорил Деян Поперешный, — бабам ни гугу!.. Примутся стрекотать,
как сороки, и все дело испортят. Подымут рев, забегают,
как оглашенные.
— Да я ж тоби
говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват,
как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
— Уж это што и
говорить, — соглашались все. —
Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
Прежде чем приступить к делу, старички
поговорили о разных посторонних предметах,
как и следует серьезным людям; не прямо же броситься на человека и хватать его за горло.
— Не могу я вам сказать: уезжайте, —
говорил он на прощанье. — После, если выйдет
какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
— А этого француза я укорочу… — заметил Лука Назарыч, не
говоря собственно ни с кем. — Я ему покажу,
как со мной разговаривать.
Кто-то и
говорил Таисье, что кержаки грозятся за что-то на мочеганина, а потом она сама видела,
как его до полусмерти избили на пристани нынешним летом.
—
Как будто и дело
говорит и форцу на себя напустит, а ежели поглядеть на нее, так все-таки она баба…
Теперь к вам пришли, штобы вы урезонили свата, потому
как он совсем неправильные слова
говорит и во всем в отпор пошел…
Разбитная Домнушка действительно посыкнулась было
поговорить с Титом, но старик зарычал на нее,
как зверь, и даже кинулся с кулаками, так что Домнушка едва спаслась позорным бегством.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из
какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што
говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
Выросшая среди больших, Нюрочка и
говорила,
как большие. В куклы она не любила играть.
Как неисправимый хохол, Иван Семеныч
говорил «ведметь» вместо медведь.
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату. О чем они
говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что-то неладно, не так,
как прежде.
— Так-то оно так, а кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно
говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так
говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри,
как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то мужика в оглобли завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
— А ведь ты верно
говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. —
Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— Дураки вы все! — ругался Никитич, перебегая из корпуса в корпус,
как угорелый. — Верно
говорю, родимые мои: дураки… Ведь зря только языками мелете. Пусть мочеганы сами сперва поедят своего-то хлеба… Пусть!..
— Перш усего выпьем чарочку за шинкарочку, — балагурил у кабацкой стойки старый Коваль,
как ни в чем не бывало. — Ну, Дуня, давай нам трохи горилки, щоб вороги мовчалы и сусиди не зналы… Так я
говорю, Терешка? Отто ведмедица!.. отто проклятуща!..
Морок посидел с пудлинговыми и тоже
поговорил ни о чем,
как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением,
какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, — не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
— Да ты
говоришь только о себе сейчас, а
как подумаешь, так около себя и других найдешь, о которых тоже нужно подумать. Это уж всегда так… Обидно, несправедливо, а других-то и пожалеешь. Фабрику свою пожалеешь!..
— Нет, не так… Мальчик лучше девочки. Вон и Домнушка хоть и бранит Васю, а потом
говорит: «
Какой он молодец». Про меня никто этого не скажет, потому что я не умею ездить верхом, а Вася вчера один ездил.
—
Какой погубитель?
Говори, пожалуйста, толком.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна,
как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи,
как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я
говорю, Макар?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому
как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я
говорю, Макар?
Эта смелость солдата забраться в гости к самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще
как говорит-то: не чужой мне,
говорит, Никон Авдеич. Нечего сказать, нашел большую родню — свояка.
— Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно
говорил солдат. — Не
как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.
— Верно тебе
говорю… Вот погляди,
как он в кабак целовальником сядет.
Таисья терпеливо выслушивала выговоры и ворчанье Петра Елисеича и не возражала ему. Это было лучшее средство поставить на своем,
как она делала всегда. Собственно
говоря, Петр Елисеич всегда был рад ее видеть у себя, и теперь в особенности, — Таисья везде являлась желанною гостьей.
— На могилку теперь к Архипу-то каждый год ходят, кануны
говорят, все равно
как у отца Спиридония.