Неточные совпадения
На лестнице, ухватившись одною рукой за потолочину, а
другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в розовом ситцевом платьице,
и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела на него, Егора.
В Егоре девочка узнала кержака:
и по покрою кафтана,
и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до
другого,
и по особому складу всего лица, — такое сердитое
и скуластое лицо, с узкими темными глазками
и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю
и сейчас пойдет в завод.
Во всю ширину
другой внутренней стены тянулся
другой стол из простых сосновых досок, заваленный планами, чертежами, образцами руд
и чугуна, целою коллекцией склянок с разноцветными жидкостями
и какими-то мудреными приборами для химических опытов.
— Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как
и все
другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— Ты
и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет
и в свое время объявят, как
и в
других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник
и объявят… В Мурмосе уж все было
и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как
и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек
и пошло «в гору», то есть в шахту медного рудника, а
других порют в машинной при конторе.
Главный управляющий, Лука Назарыч, души не чаял в Чебакове
и спускал ему многое, за что
других служащих разжаловал бы давно в рабочие.
Петр Елисеич ненавидел Палача вместе с
другими и теперь с трудом преодолел себя, чтобы войти в сарайную.
— Хуже будет насильникам
и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как
и все
другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда были выстроены
другие заводы, то
и эти названия утратили всякий смысл
и постепенно забылись.
На
другом конце площади на пригорке красовался деревянный базар, а на самом берегу пруда стояла старинная деревянная церковь, совсем потонувшая в мягкой зелени лип
и черемух.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому лицу с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой
и весело подумал: «А мы чем хуже
других?» С заводскою администрацией Груздев сильно дружил
и с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
В
другое время он не посмел бы въехать во двор господского дома
и разбудить «самого», но теперь было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что будет.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на
другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен»,
и ничего не оставалось, как подняться
и еще раз обругать долгоспинника.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо,
и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а
другой совсем пухлый.
Овсянников молча
и сосредоточенно пил один стакан чая за
другим, вытирал свое зеленое лицо платком
и как-то исподлобья упорно смотрел на хозяйничавшего Груздева.
Любопытные заглядывали в окна,
другие продирались во двор, где на особом положении чинно сидели на деревянных скамьях кафтанники, кричные мастера
и особенно почтенные старики.
Нюрочка сидела около отца
и слушала, что говорят
другие.
Других я за это порол
и его должен был отпороть.
Другие просто пришли потолкаться на народе
и «послухать», что «гуторят добрые люди».
— А так, Полуэхт, промежду себя балакаем, — уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. — То то, то
другое… Один говорит, а
другой слухает, всего
и работы…
— Одною рукой за волосья, а
другою в зубы, — вот тебе
и будет твой сын, а то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе
и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой.
Другой в чекмене
и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко был знаменитый разбойник, державший в страхе все заводы. В дверях старики натолкнулись на дурака Терешку
и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину
другие.
Господский дом проснулся как-то разом,
и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики
и разный
другой заводский люд.
В
другое время Нюрочка не посмела бы обратиться к сердитому
и недовольному секретарю Луки Назарыча, но сейчас на нее накатился шаловливый стих.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина,
другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели
и показалась Петру Елисеичу такою худенькой
и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой,
и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила,
и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему
другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть,
и щемящая боль охватывала его старое сердце,
и в голове проносилась одна картина за
другой.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках
и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен
и работать там наравне с
другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Было у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь
и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под
другим жили овцы, а в огороде была устроена особая загородка для свиней.
Она резко выделялась среди
других построек своею высокою тесовою крышей
и целым рядом разных пристроек, сгрудившихся на задах.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик,
и Илюшка Рачитель, — это были закадычные
друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры
и баловались. Огороды избенки Рачителя
и горбатовской избы были рядом, что
и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки
и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
Выходило так, что Татьяна своим слишком рабочим видом точно конфузила горбатовскую семью, особенно наряду с
другими снохами,
и ее держали в черном теле, как изработавшуюся скотину, какая околачивается по задним дворам на подножном корму.
Окулко бежал в горы, где
и присоединился к
другим крепостным разбойникам, как Беспалый, бегавший от рекрутчины.
На половине дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа с двумя маленькими дочерями, а потом
другую телегу, в которой лежали
и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица.
— Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю не больше твоего… А потом, положение крестьян
другое, чем приписанных к заводам людей. […приписанных к заводам людей — так называли крестьян, прикрепленных царским правительством к заводам
и фабрикам во время крепостного права.]
— Ты все про
других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот
и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх
и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели
друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая
и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились
и первым делом осмотрели костюмы одна у
другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Они пошли каким-то темным переходом
и попали в
другую светелку, выходившую широким балконом прямо на улицу.
Казачок Тишка
и новый груздевский «молодец» Илюшка стояли уже в кругу
и попробовали счастья вместе с
другими груздевскими молодцами.
Из
других ключевлян выдавались обжимочный мастер Пимка Соболев
и листокатальный мастер Гараська Ковригин — тоже не последние борцы, уносившие круг у себя дома.
С
другой стороны, Самойло Евтихыч чувствовал, что Спирька трусит,
и это его заметно ободрило.
Борцы переминались
и только подталкивали
друг друга: очень уж плечист был Макар
и шея как у быка.
Оба борца чувствовали, какая ответственность лежит на них,
и ходили по кругу битых полчаса, — ни тот, ни
другой не поддавался.
Всю ночь Груздев страшно мучился. Ему все представлялось, что он бьется в кругу не на живот, а на смерть: поборет одного — выходит
другой, поборет
другого — третий,
и так без конца. На улице долго пьяные мужики горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
И нынче все на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась:
и встают рано
и выходят на работу раньше
других, а работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это,
и душа его болела.
И по
другим покосам было то же самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется, народ на всякую работу спорый, а работа нейдет.
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар
и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины
и нет в кармане, а ее еще добыть надо.
Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают
другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге
и Култыму
и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.