Неточные совпадения
Скуластое характерное лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой,
как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно не в духе, а
еще недавно все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот
еще невидаль
какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто
еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, —
как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство
еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди,
как и все другие. Да, есть человеческое достоинство,
как есть зверство…
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен», и ничего не оставалось,
как подняться и
еще раз обругать долгоспинника.
— Ну, это
еще старуха надвое сказала, Иван Семеныч. В глупой копейке толку мало, а умная любит, чтобы ее умненько и брали… Ну что,
как Лука-то Назарыч?
Слышно было,
как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да
как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и
еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
— Отойди, грех… Вот
еще навязался человек,
как короста!
Около Самоварника собралась целая толпа, что его
еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел,
как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
— Родимый мой, а?..
Какое я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову робить на фабрике будет, а?.. Родимый мой, а
еще что я тебе скажу, а?..
Тит Горбатый и старый Ковальчук успели
еще раза два сходить к стойке и теперь вполне благодушествовали. Хохол достал кисет с табаком, набил тютюном люльку и попыхивал дымом,
как заводская труба.
Ей сделалось ужасно скучно и
еще не улеглось нервное состояние после рассказа Ивана Семеныча за обедом,
как он высек Сидора Карпыча.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил
еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть,
как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все
еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову. —
Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
Маленький кержачонок Петька Жигаль,
как прозвали его школяры по отцу, оказался одним из первых, потому что уже выучился церковной печати
еще в Самосадке у своих старух мастериц.
Боже мой,
как это было давно, и из всей «академии» в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль, да
еще Сидор Карпыч.
Оставался, конечно, наследник, но он был
еще настолько мал, что не мог поправить эту маленькую ошибку,
как и окружавшая его опека.
— Вон
какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые да пьянчуги… о, чтоб им пусто было!.. Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки только
еще поднимаются…
— Убирайся, потатчица, — закричала на нее в окошко Палагея. — Вишь выискалась
какая добрая… Вот я
еще, Макарка, прибавлю тебе, иди-ка в избу-то.
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя было так помыкать,
как Татьяной, да и работать по-настоящему
еще нужно было учить.
Еще был бы служащий или просто попал куда «на доходы»,
как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а то учитель — последнее дело.
Вон там
еще желтеют ветреницы — это первые весенние цветы на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть глаза,
как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы.
Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было
еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в
каком всегда ходил дома и даже принимал гостей.
— Ты
как дочь-то держишь? — все
еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. — Она у тебя и войти в избу не умеет… волосы в две косы по-бабьи… Святое имя, и то на басурманский лад повернул.
Эта последняя мысль отравляла те хорошие сыновние чувства, с
какими Мухин переступал порог родной избы, а тут
еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений.
—
Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский.
Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться,
как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Ну, это
еще кто кого… — проговорил детский голос за спиной Семки. —
Как бы Макарка-то не унес у вас круг.
О переговорах стариков на покосе бабы тоже знали, что
еще сильнее конфузило таких упрямых людей,
как Тит Горбатый.
— Все свое будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. — А хлебушко будет, так
какого еще рожна надо! Сказывают, в этой самой орде аржаного хлеба и в заведенье нет, а все пшеничный едят.
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и
еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах
какую уставную грамоту составили: отдай все…
У Таисьи все хозяйство было небольшое,
как и сама изба, но зато в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота,
какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь все скрашивалось
еще монастырскою строгостью.
Еще раз вытерев слезы, Таисья быстро перешла на другой порядок и,
как тень, исчезла в темноте быстрого зимнего вечера.
— На перепутье завернули! — объясняла Таисья уклончиво. — Мне бы с тобой словечком перемолвиться, Аника Парфеныч. Вишь, такое дело доспело, што надо в Заболотье проехать…
Как теперь болотами-то: поди,
еще не промерзли?
— Так я уж сюда самоварчик-то, Таисьюшка, велю принести… Оно способнее, потому
как совсем на усторонье. Самойло-то Евтихыч
еще третьева дни угнал в Мурмос. Подряды у него там на постройку коломенок.
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед,
как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь
какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал
еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды.
Как раз
еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Сам-третей выедет он в орду, да
еще парень-подросток в запасе, — хоть
какое хозяйство управить можно.
Наташка
еще летом решила поместить его в рудобойцы, — все-таки гривенник заробит,
как другие парнишки.
Когда утром Нюрочка проснулась, Анфисы Егоровны уже не было — она уехала в Самосадку так же незаметно,
как приехала, точно тень, оставив после себя не испытанное
еще Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту Анфису Егоровну, и ей страшно захотелось броситься ей на шею, обнимать ее и целовать.
До сих пор ни на фабрике, ни в кабаке, нигде не поднималось разговоров о тех жестокостях, которые проделывались
еще недавно на заводах, а теперь все это всплыло,
как масло на воде.
В караул он попал
еще молодым, потому что был немного тронутый человек и ни на
какую другую работу не годился.
Аннушка так устала, что не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине. Было
еще светло настолько, что не смешаешь собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками,
как упавшая спросонья курица.
— Ох, плохой знак, что Терешка провожает,
как покойников.
Еще увидят, пожалуй, с других возов.
Не дождавшись ответа, он круто повернул лошадь на одних задних ногах и помчался по площади. Нюрочка
еще в первый раз в жизни позавидовала: ей тоже хотелось проехать верхом,
как Вася. Вернувшись, Вася на полном ходу соскочил с лошади, перевернулся кубарем и проговорил деловым тоном...
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и
еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно,
как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не было в комнате, он сделал Катре замечание.
Сидит и наговаривает, а сам трубочку свою носогрейку посасывает,
как следует быть настоящему солдату. Сначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает ее
еще по отчеству. И
какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
Петр Елисеич, конечно, был против разных церемоний,
какие проделывались над умирающей наехавшею скитскою братией, но что поделаешь с невежественною родней, когда старуха сама потребовала «иночества», а перед этим
еще должно было совершиться «скитское покаяние», соборование маслом и т. д.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал?
Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо
еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
До ее избушки лесом было верст восемь, и девяностолетняя старуха ходила
еще пешком к Енафе в гости даже зимой,
как сегодня.
— Жив
еще, дедушка? — спрашивал Кирилл, вытирая ему лицо каким-то бабьим платком. — Ну, слава богу… Макарушка, ты его вот на бок поверни, этак… Ах, звери,
как изуродовали человека!