Неточные совпадения
По звону колокольчиков все знали, что
едет Самойло Евтихыч, первый заводский богатей, проживавший на Самосадке, — он
был из самосадских «долгоспинников» и приходился Мухину какою-то дальнею родней.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно
будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев
поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе
пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался
напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
— Работишка
будет… — толкнул Беспалый разнежившегося Окулка. — Толстое брюхо
поедет.
— Я
буду непременно разбойником, как Окулко, — говорил он, толкая покосившуюся дверку в сени избушки. —
Поедет богатый мужик с деньгами, а я его за горло: стой, глиндра!
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, — Илюшка
был старше его и везде лез в первую голову. Из избы ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло
было отлично видно, как Тит
поедет на покос.
До Самосадки
было верст двадцать с небольшим. Рано утром дорожная повозка, заложенная тройкой, ждала у крыльца господского дома. Кучер Семка несколько раз принимался оправлять лошадей, садился на козла, выравнивал вожжи и вообще проделывал необходимые предварительные церемонии настоящего господского кучера. Антип и казачок Тишка усердно ему помогали. Особенно хлопотал последний: он выпросился тоже
ехать на пристань и раз десять пробовал свое место рядом с Семкой, который толкал его локтем.
Кучер не спрашивал, куда
ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником.
Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил дома и даже принимал гостей.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно
было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об
еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
— Ты бы
поела, Аграфена… Я-таки прихватил у матушки Таисьи краюшку хлебца да редечки, — наша скитская
еда. Затощаешь дорогой-то…
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет
еды. Как раз еще окормит чем ни на
есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая
была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее
будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Нюрочка чуть не заснула от этих непонятных разговоров и
была рада, когда они
поехали, наконец, домой. Дорогой Анфиса Егоровна крепко обняла Нюрочку и ласково поцеловала.
Около озера
ехали по крайней мере часа полтора, и Нюрочка
была рада, когда оно осталось назади и дорога пошла прекрасным сосновым лесом.
Еда у ней
была, как у хорошего пильщика, а сон мертвый, — на котором боку легла, на том и встала.
Таисья даже попятилась от такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы не признавали о. Спиридония за святого и даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген, первый раскольщик и смутьян… Чуяло сердце Таисьи, что
быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней
ехал верхом Макар Горбатый.
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже
будет… Сам
поеду к Петру Елисеичу и
буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
Ехать на Самосадку для Ефима Андреича
было чем-то вроде экспедиции к северному полюсу.
Это
был тяжелый момент, когда Тит ночью постучал кнутиком в окно собственной избы, — днем он не желал
ехать по заводу в настоящем своем виде.
— Словечко
есть у меня до тебя, Таисьюшка, — гудела матушка Маремьяна, трепля могучею рукой худенькую мастерицу. — И не маленькое словечко… Нарочно хотела
ехать к тебе в Ключевской с Крестовых-то островов.
— И в скитах так же живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те же люди, как и в миру, а только название одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже
будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме… С Москвы они, значит,
ехали, от боголюбивых народов, и денег везли с собой уйму.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу,
поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Добчинский. Он! и денег не платит и не
едет. Кому же б
быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов.
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не
поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Помалчивали странники, // Покамест бабы прочие // Не поушли вперед, // Потом поклон отвесили: // «Мы люди чужестранные, // У нас забота
есть, // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С работой раздружила нас, // Отбила от
еды.
Сладка
еда крестьянская, // Весь век
пила железная // Жует, а
есть не
ест!