Неточные совпадения
И в самом-то деле, эти приказчики всегда нехристями живут, да и
других на грех наводят.
На лестнице, ухватившись одною рукой за потолочину, а
другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела
на него, Егора.
Только покажется
на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек и пошло «в гору», то есть в шахту медного рудника, а
других порют в машинной при конторе.
Если идти из Кержацкого конца по заводской плотине, то
на другом берегу пруда вы попадали прямо в заводскую контору.
На другом конце площади
на пригорке красовался деревянный базар, а
на самом берегу пруда стояла старинная деревянная церковь, совсем потонувшая в мягкой зелени лип и черемух.
Отдельно от всех
других построек стояла заимка старика Основы, приткнувшись
на правом берегу р.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся
на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен», и ничего не оставалось, как подняться и еще раз обругать долгоспинника.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила
на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а
другой совсем пухлый.
Овсянников молча и сосредоточенно пил один стакан чая за
другим, вытирал свое зеленое лицо платком и как-то исподлобья упорно смотрел
на хозяйничавшего Груздева.
Любопытные заглядывали в окна,
другие продирались во двор, где
на особом положении чинно сидели
на деревянных скамьях кафтанники, кричные мастера и особенно почтенные старики.
Другие просто пришли потолкаться
на народе и «послухать», что «гуторят добрые люди».
— Одною рукой за волосья, а
другою в зубы, — вот тебе и будет твой сын, а то… тьфу!.. Глядеть-то
на них один срам.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки
на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой.
Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая
на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился
на мужика в красной рубахе.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко был знаменитый разбойник, державший в страхе все заводы. В дверях старики натолкнулись
на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину
другие.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье,
на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а
на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный
другой заводский люд.
В
другое время Нюрочка не посмела бы обратиться к сердитому и недовольному секретарю Луки Назарыча, но сейчас
на нее накатился шаловливый стих.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли
на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему
другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за
другой.
На Мурмосских заводах было всего две школы — одна в Мурмосе,
другая в Ключевском.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой
на кожаном поясе
на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с
другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Она резко выделялась среди
других построек своею высокою тесовою крышей и целым рядом разных пристроек, сгрудившихся
на задах.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные
друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит
на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально посмотрела
на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
Выходило так, что Татьяна своим слишком рабочим видом точно конфузила горбатовскую семью, особенно наряду с
другими снохами, и ее держали в черном теле, как изработавшуюся скотину, какая околачивается по задним дворам
на подножном корму.
Были у Горбатого еще два сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся
на ней «по соседству», против родительской воли, а
другой — учитель Агап.
Еще был бы служащий или просто попал куда «
на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда
другое дело, а то учитель — последнее дело.
На другой день, когда свахи подняли молодых, мужняя родня накинулась
на молодую.
Попадались и
другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, —
на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли
на пристань. Николин день считался годовым праздником
на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские
на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
На половине дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа с двумя маленькими дочерями, а потом
другую телегу, в которой лежали и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица.
— Ты все про
других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили
на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла
на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели
друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Они пошли каким-то темным переходом и попали в
другую светелку, выходившую широким балконом прямо
на улицу.
Оба борца чувствовали, какая ответственность лежит
на них, и ходили по кругу битых полчаса, — ни тот, ни
другой не поддавался.
Всю ночь Груздев страшно мучился. Ему все представлялось, что он бьется в кругу не
на живот, а
на смерть: поборет одного — выходит
другой, поборет
другого — третий, и так без конца.
На улице долго пьяные мужики горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
И нынче все
на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят
на работу раньше
других, а работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
И по
другим покосам было то же самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется, народ
на всякую работу спорый, а работа нейдет.
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай
на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо.
Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Среди богатых, людных семей бьется, как рыба об лед, старуха Мавра, мать Окулка, —
другим не работа — праздник, а Мавра вышла
на покос с одною дочерью Наташкой, да мальчонко Тараско при них околачивается.
Сиротства меньше по крестьянам, потому нет у них заводского увечья и простуды, как
на огненной работе: у того ноги застужены, у
другого поясница не владеет, третий и
на ногах, да силы в нем нет никакой.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна
на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и
другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные
друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц
на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят
на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
Не до песен тут, как
на других покосах.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался
на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить.
На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом
на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего
другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели
на фабрику, что скажет фабрика.
Еще до свету коморник Слепень пропустил обеих «сестер» — уставщика Корнилу и плотинного Евстигнея, за ними пришел надзиратель Подседельников, известный
на фабрике под именем «Ястребка», потом дозорные (Полуэхт Самоварник забрался раньше
других), записчик поденных работ Чебаков, магазинер Подседельников, амбарные Подседельниковы и т. д.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у
другой муж
на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Еще раз вытерев слезы, Таисья быстро перешла
на другой порядок и, как тень, исчезла в темноте быстрого зимнего вечера.
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали
на другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило
на то, какое испытывает тонущий человек. Сиденье у саней было узкое, так что
на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался
на Аграфену.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти куренные… Всегда
на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только вот
другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане
на смех подымали, а то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
— Ну, они
на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца
на них спасались: Пахомий-постник, да
другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним
на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону
на могилку идут, а в успенье —
на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— Да ведь ты сам же хвалил все время орду, этово-тово, — накинулся
на него Тит, — а теперь
другое говоришь…
— Балакали, сват, а як набигло
на думку, так зовсем
друге и вийшло… Оце велико лихо твоя орда!