Неточные совпадения
— А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже и штаны не подходящее дело… Матушка наказывала, потому как слухи и
до нас пали,
что полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой…
Вспышка у Мухина прошла так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает,
что есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать то,
чего не знали
до нынешнего дня.
— «Многая, многая, многая лета… мно-о-о-га-ая ле-еее-та!» — вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. — Ну, еще, братие… Агап, слушай: си-до-ре!.. А ты, Рачитель, подхватывай. Ну, братие… Илюшка, пострел, подавай еще водки,
чего глядишь?
После веселого обеда весь господский дом спал
до вечернего чая. Все так устали,
что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети.
Ей казалось,
что она просто не доживет
до этого, и маленькое сердце замирало от волнения.
Тит схватил его за волосы и принялся колотить своею палкой
что было силы. Гибкий черемуховый прут только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был красивый, широкоплечий парень, и Ганне стало
до смерти его жаль.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом
до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о
чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— А наши-то тулянки
чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись
до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
Матюшка с медвежьею силой соединял в себе великую глупость, поэтому остановился и не знал,
что ему делать: донести приказчичьи пожитки
до горницы или бросить их и бежать за Егором…
Повторять свое приглашение ему не пришлось, потому
что Нюрочке самой
до смерти надоело сидеть за столом, и она рада была случаю удрать.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати
до полночи. Убедившись,
что Груздев забылся, он хотел выйти.
Окулко косил с раннего утра вплоть
до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На других покосах уже заметили,
что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
— А пойдем
до приказчика: тот усе окажет… Ему
что, приказчику, он жалованье из казны берет.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть
до обеда, потому
что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Кто-то и говорил Таисье,
что кержаки грозятся за что-то на мочеганина, а потом она сама видела, как его
до полусмерти избили на пристани нынешним летом.
Отмывавшие на воротах деготь бабы
до того переполошились,
что побросали ведра, вехти, косари и врассыпную бросились во двор…
Она слыхала,
что до скитов от Самосадки считают верст семьдесят, но эта мера как-то совсем не укладывалась в ее голове, потому
что дальше Самосадки ей не случалось бывать.
Но черемуховая палка Тита, вместо нагулянной на господских харчах жирной спины Домнушки, угодила опять на Макара. Дело в том,
что до последнего часа Макар ни слова не говорил отцу, а когда Тит велел бабам мало за малым собирать разный хозяйственный скарб, он пришел в переднюю избу к отцу и заявил при всех...
Произошла горячая семейная сцена, и черемуховая палка врезалась в могучее Макаркино тело. Старик
до того расстервенился,
что даже вступилась за сына сама Палагея. Того гляди, изувечит сбесившийся старик Макара.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не
до этих разговоров, потому
что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Им было не
до Морока, и он мог свободно наблюдать,
что делается в той части фабричного двора, где пестрела толпа дровосушек-поденщиц.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно,
что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не
до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада,
что Васи не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал,
что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом,
до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— Я считаю долгом объясниться с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. —
До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я не маленький и хорошо понимаю,
что говорю с вами в последний раз, поэтому и скажу все,
что лежит на душе.
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась,
что он знает решительно все как про нее, так и про брата Макара, только молчит
до поры
до времени.
Полуэхт делал вид,
что не слышит, и Морок провожал его отборными ругательствами
до поворота за угол.
Аглаида даже не пыталась узнать,
что и как, да и какое ей дело
до Кирилла?
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому
что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы
чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
Парасковья Ивановна с полуслова знала, в
чем дело, и даже перекрестилась. В самом-то деле, ведь этак и жизни можно решиться, а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль на Ефима Андреича, как он убивается. Участие жены тронуло старика
до слез, но он сейчас же повеселел.
Прямым следствием этого невыяснившегося еще движения являлось то,
что ни на Ключевском заводе, ни в Мурмосе уставной грамоты население еще не подписывало
до сих пор, и вопрос о земле оставался открытым.
Петра Елисеича поразило неприятно то,
что Нюрочка с видимым удовольствием согласилась остаться у Парасковьи Ивановны, — девочка, видимо, начинала чуждаться его,
что отозвалось в его душе больною ноткой. Дорога в Мурмос шла через Пеньковку, поэтому Нюрочку довезли в том же экипаже
до избушки Ефима Андреича, и она сама потянула за веревочку у ворот, а потом быстро скрылась в распахнувшейся калитке.
Старик даже головы не повернул на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили. Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели,
что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли
до греха, а на Тита так и напирали, особенно молодые.
Осмотрев работу, Груздев остался на несколько дней, чтобы лично следить за делом.
До ближайшей деревни было верст одиннадцать, да и та из четырех дворов, так
что сначала Груздев устроился было на своей лодке, а потом перешел на берег. Угодливый и разбитной солдат ему нравился.
«Эх, кабы все это да
до убившего каравана! — думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А то и взять-то сейчас с тебя нечего… Все одно,
что проколотый пузырь. Не стоит с тобой и бобы разводить, ежели сказать по-настоящему».
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю всего был от шестого часу
до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был не более получаса; болезни в человеке оттого,
что диавол «истыкал тело Адама» в то время, когда господь уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
Дорога
до Мурмоса для Нюрочки промелькнула, как светлый, молодой сон. В Мурмос приехали к самому обеду и остановились у каких-то родственников Парасковьи Ивановны. Из Мурмоса нужно было переехать в лодке озеро Октыл к Еловой горе, а там уже идти тропами. И лодка, и гребцы, и проводник были приготовлены заранее. Оказалось,
что Парасковья Ивановна ужасно боялась воды, хотя озеро и было спокойно. Переезд по озеру верст в шесть занял с час, и Парасковья Ивановна все время охала и стонала.
Матушка Маремьяна отвела Таисью в сторону и принялась ей быстро наговаривать что-то, вероятно, очень интересное, потому
что Таисья в первый момент даже отшатнулась от нее, а потом в такт рассказа грустно покачивала головой. Они проговорили так вплоть
до того, как подошел плот, и расстроенная Таисья чуть не забыла дожидавшейся ее на берегу Нюрочки.
Старик Тит не вмешивался в эти бабьи дела, потому
что до поры
до времени не считал себя хозяином.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А
что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали
до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Лукерья посоветовала рассказать все мужикам,
чего Ганна боялась
до смерти.
Это предположение показалось Нюрочке
до того обидным,
что она прогнала Катрю, заперла дверь своей комнаты на крючок и кончила слезами.
— Какие у нас удовольствия, господин доктор! — уныло отвечал Ефим Андреич, удрученный
до глубины души. — Всего и развлечения,
что по ягоды девушки сходят или праздничным делом песенку споют…
— Все,
что я могу сделать, это — самому проводить больного
до Перми, если заводоуправление даст мне отпуск.
По пути доктор захватил и Сидора Карпыча, которому теперь решительно негде было жить, да и его присутствие действовало на Петра Елисеича самым успокоительным образом. Вася проводил больных
до Мурмоса и привез оттуда весточку,
что все благополучно. Нюрочка выслушала его с особенным вниманием и все смотрела на него, смотрела не одними глазами, а всем существом: ведь это был свой, родной, любящий человек.
—
Что же начальство смотрит? Ежели бы при мне начали устраивать таких потребителей, так я прописал бы им два неполных…
До свежих веников не забыли бы!