Неточные совпадения
Что касается
до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться,
что весь его труд в настоящем случае заключается только в том,
что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты
до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Но когда дошли
до того,
что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Поняли,
что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой
до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
А вор-новотор этим временем дошел
до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про
что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Вскоре, однако, он
до того проворовался,
что слухи об его несытом воровстве дошли даже
до князя.
2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был охоч
до зрелищ,
что никому без себя сечь не доверял. В 1738 году, быв в лесу, растерзан собаками.
Деятельность комитета продолжалась
до 1803 года и ограничилась рядом чисто внешних реформ, как, например, учреждением министерств вместо «коллегий» и т. п.]) насчет конституции, в
чем его и оправдали последствия.
14) Микаладзе, князь, Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность и был столь охоч
до женского пола,
что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814 году от истощения сил.
Соображения эти показались
до того резонными,
что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже
до того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента
до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим,
что делается в Глупове.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них
до того осмелились,
что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была
до того пьяна,
что ничего уж не понимала.
Они тем легче могли успеть в своем намерении,
что в это время своеволие глуповцев дошло
до размеров неслыханных. Мало того
что они в один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и
до того осмелилась,
что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими.
Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство,
что в глуповском архиве
до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и
до такой степени перемаранный,
что, несмотря на все усилия, издатель «Летописи» мог разобрать лишь следующее: «Имея немалый рост… подавал твердую надежду,
что…
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не
что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно,
что, покуда царствует потребность в «рассмотрении»,
до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
И действительно, Фердыщенко был
до того прост,
что летописец считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он
до того вник в нее,
что не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Но глуповцам приходилось не
до бунтовства; собрались они, начали тихим манером сговариваться, как бы им «о себе промыслить», но никаких новых выдумок измыслить не могли, кроме того,
что опять выбрали ходока.
Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое,
что до некоторой степени напоминало игру в бирюльки.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел
до того,
что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так
что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Побоища происходили очень серьезные, но глуповцы
до того пригляделись к этому явлению,
что нимало даже не формализировались им.
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди всех с вилами в руках, то"злопыхательное"сердце его
до такой степени воспламенилось,
что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные,
что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень,
что также было весьма благоприятно, потому
что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Хотя был всего девятый час в начале, но небо
до такой степени закрылось тучами,
что на улицах сделалось совершенно темно.
В сущности, пожар был не весьма значителен и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане
до того были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи,
что достаточно было слова:"пожар!", чтоб произвести между ними новую общую панику.
Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал,
что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а
до обеда все еще много времени остается.
Выгонные земли Византии и Глупова были
до такой степени смежны,
что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания.
Это последнее действие
до того поразило Бородавкина,
что он тотчас же возымел дерзкую мысль поступить точно таким же образом и относительно прованского масла.
Из дальнейших расспросов оказывалось,
что Двоекуров был человек настойчивый и, однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его
до конца.
Таким образом оказывалось,
что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти
до исступления. Дни и ночи он все выдумывал,
что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том,
что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти
до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о
чем спросить. Слышалось,
что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась
до того простою и ясною,
что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее,
чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили,
что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал,
что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю
до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов
до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело!
Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было
до того неожиданно,
что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал...
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке, то издали казалось,
что солдатики иронически улыбаются. А от иронии
до крамолы — один шаг.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев,
что пушки,
до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели, — нет никого! Это
до того его озадачило,
что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно,
что в этом не только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный
до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Стало быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем достовернее,
что глуповцы даже и
до сего дня не могут разъяснить значение слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций № 1089).
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько,
что цена на эти продукты упала
до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить,
что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
Поэтому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том,
что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно,
до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало.
Поэтому почти наверное можно утверждать,
что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени
до времени спрашивать: не пора ли начать войну?
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы —
что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому
что тут недолго и
до греха. Имущества свои попалите, сами погорите —
что хорошего!
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому дело
до того,
что градоначальник спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было
до такой степени изощрено,
что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Но никто не догадался,
что благодаря именно этому обстоятельству город был доведен
до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания.
Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее,
до самого дна? пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому,
что уходит далеко вглубь.