Неточные совпадения
Апрельское солнце ласково заглядывало
в кухню, разбегалось игравшими зайчиками по выбеленным стенам и заставляло
гореть, как жар, медную посуду, разложенную на двух полках над кухонным залавком.
Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому большому из всех;
в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром
горели пудлинговые печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а
в глубине с лязгом и змеиным шипеньем работала катальная машина.
Живая горная вода сочилась из-под каждой
горы, катилась по логам и уклонам, сливалась
в бойкие речки, проходила через озера и, повернув тысячи тяжелых заводских и мельничных колес, вырывалась, наконец, на степной простор, где, как шелковые ленты, ровно и свободно плыли красивые степные реки.
Попасть «
в медную
гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах, как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
Солнце ярко светило, обливая смешавшийся кругом аналоя народ густыми золотыми пятнами. Зеленые хоругви качались, высоко поднятые иконы
горели на солнце своею позолотой, из кадила дьякона синеватою кудрявою струйкой поднимался быстро таявший
в воздухе дымок, и слышно было, как, раскачиваясь
в руке, позванивало оно медными колечками.
— Ах ты,
горе гороховое!.. Рачителиха, лени ему стаканчик… Пусть с Парасковеей повеселятся
в мою голову. А давно тебя били
в последний раз, Морок?
Нюрочка совсем не заметила, как наступил вечер, и пропустила главный момент, когда зажигали иллюминацию, главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело
горели плошки на крыше, по карнизам, на окнах, а собравшийся на площади народ кричал «ура». Петр Елисеич разошелся, как никогда, и
в окно бросал
в народ медные деньги и пряники.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело
горел пук лучины
в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно
в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, —
в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Лука Назарыч ни с того ни с чего возненавидел его и отправил
в «медную
гору», к старому Палачу, что делалось только
в наказание за особенно важные провинности.
Убедившись, что Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе
в кабинет, где
горел огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из угла
в угол.
В это мгновение Илюшка прыжком насел на Пашку, повалил его на землю и принялся отчаянно бить по лицу кулаками. Он был страшен
в эту минуту: лицо покрылось смертельною бледностью, глаза
горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом. На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая
в огороде гряды, и накинулась на разбойника Илюшку.
Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело
горело в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив,
в чем дело, он только строго покачал головой.
За какую-то провинность Окулко послан был на исправление
в медную
гору (лучшие мастера не избегали этого наказания).
Под
горой бойкая горная река Каменка разлилась широким плесом, который огибал круглый мыс, образовавшийся при впадении
в нее Березайки, и там далеко упиралась
в большую
гору, спускавшуюся к воде желтым открытым боком.
— Будет, будет, — ласково удерживала Таисья расходившегося старца. — Все мы грешные люди и все будем
в огне
гореть.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут тебе покос, а тут
гора… камень… Только вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово,
в земле будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
Сколько
горя было принято от одних кержаков, особенно
в первое время.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места
в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была
в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их
в «
гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Страшная мысль мелькнула
в голове Таисьи, и она начала поднимать обезумевшую с
горя девушку.
В избе Никитича, стоявшей напротив, уже
горел огонь.
— Ну, они на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут, а
в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит
гора Нудиха, а
в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
Прекрасная мати пустыня!
От суетного мира прими мя…
Любезная, не изжени мя
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по
горам, по вертепам,
Поставлю
в тебе малу хижу,
Полезная
в ней аз увижу.
Потщился к тебе убежати,
Владыку Христа подражати.
Длинная дорога скороталась
в этих разговорах и пении незаметно, Аграфена успела привыкнуть к своему спутнику и даже испугалась, когда он, указывая на темневшую впереди
гору Нудиху, проговорил...
Изба была высокая и темная от сажи: свечи
в скиту зажигались только по праздникам, а по будням
горела березовая лучина, как было и теперь. Светец с лучиной стоял у стола. На полатях кто-то храпел. Войдя
в избу, Аграфена повалилась
в ноги матери Енафе и проговорила положенный начал...
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить
в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое
горе где-нибудь
в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже
в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Она завидовала отецким дочерям, которые никакого
горя в девках не знают, а потом выскочат замуж и опять попадут на хорошее житье.
Живет эта Катря
в светле да
в тепле и никакого
горя не знает, а она, Наташка, муку-мученическую на проклятой фабрике принимает.
Осенью озеро ничего красивого не представляло. Почерневшая холодная вода била пенившеюся волной
в песчаный берег с жалобным стоном, дул сильный ветер; низкие серые облака сползали непрерывною грядой с Рябиновых
гор. По берегу ходили белые чайки. Когда экипаж подъезжал ближе, они поднимались с жалобным криком и уносились кверху. Вдали от берега сторожились утки целыми стаями.
В осенний перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и гусей, — они здесь отдыхали, кормились и летели дальше.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла
в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась
в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые
горы — все ее занимало.
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им
в медного заводовладельца. Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и с
горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им
в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.
— А как старушка-то Василиса Корниловна будет рада! — продолжала свою мысль Анфиса Егоровна. — На старости лет вместе бы со всеми детьми пожила. Тоже черпнула она
горя в свою долю, а теперь порадуется.
Участие Груздевых и их семейная жизнь еще сильнее возбуждали
в нем зарытое
в землю
горе.
Думать о других всегда лучшее утешение
в своем собственном
горе, и Петр Елисеич давно испытал это всеисцеляющее средство.
В скитах ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под
горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела
в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то приходили, то уходили,
сгорая от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший
в обеих руках разные гостинцы с Самосадки.
В тумане из-под
горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой
в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая шапка седых волос на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться
в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь
в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену
в слезах. Она открыла свое тайное
горе только после усиленных просьб.
По дороге Груздев завернул
в Крутяш, чтобы поделиться своим
горем с Петром Елисеичем. Мухин уже знал все и только что собрался ехать
в Мурмос вместе с Нюрочкой.
Настоящий мир с его
горем и радостью уходил все дальше и дальше, превращаясь постепенно
в грозный призрак.
— Ох,
горе душам нашим! — повторяла сокрушенно Таисья. — Все-то мы
в потемках ходим, как слепцы… Все-то нам мало, всё о земном хлопочем, а с собой ничего не возьмем: все останется на земле, кроме душеньки.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на
горе Нудихе. Я тогда
в скитах жила… Ну,
в лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он
в затвор сел и не показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич
в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое
горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Дорога до Мурмоса для Нюрочки промелькнула, как светлый, молодой сон.
В Мурмос приехали к самому обеду и остановились у каких-то родственников Парасковьи Ивановны. Из Мурмоса нужно было переехать
в лодке озеро Октыл к Еловой
горе, а там уже идти тропами. И лодка, и гребцы, и проводник были приготовлены заранее. Оказалось, что Парасковья Ивановна ужасно боялась воды, хотя озеро и было спокойно. Переезд по озеру верст
в шесть занял с час, и Парасковья Ивановна все время охала и стонала.
Красивое это озеро Октыл
в ясную погоду. Вода прозрачная, с зеленоватым оттенком. Видно, как по дну рыба ходит. С запада озеро обступили синею стеной высокие
горы, а на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком все время с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была
в восторге, и Парасковья Ивановна все время держала ее за руку, точно боялась, что она от радости выскочит
в воду. На озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
Тускло
горели тысячи свеч, клубами валил синий кадильный дым из кацей,
в нескольких местах пели гнусавыми голосами скитские иноки, а над всем этим чистою нотой звучал все тот же чудный голос Аглаиды!
— Ты и молчи, — говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я
в куренную работу не пойду… Зачем брали сноху из богатого дому? Будет с меня и орды: напринималась
горя.
Это было вечером, когда Ганна, наконец, открыла свое
горе мужу. Коваль
в первую минуту не мог вымолвить ни слова, а только хлопал глазами, как оглушенный бык. Когда Ганна тихо заплакала, он понял все.
— Эк его взяло! — ворчал высокий сгорбленный путник, корчившийся
в дырявом дипломате. — Это от Рябиновых
гор нашибает ветром-то… И только мокроть!.. Прежде, бывало, едешь
в фаэтоне, так тут хоть лопни дуй…