Неточные совпадения
Скуластое характерное лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой, как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно не в духе, а
еще недавно
все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто
еще и ничего не сделал… Царь жалует
всех волей и
всем нужно радоваться!.. Мы
все здесь крепостные, а завтра
все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство
еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и
все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это
еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь
все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Скоро
весь господский дом заснул, и только
еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он
все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
— Эй, Антип, воля пришла… Завтра, брат,
все вольные будем! Если бы тебе
еще зубы новые дать на воле-то…
В прежние времена, когда
еще не было заводов, в этих местах прятались
всего два раскольничьих выселка: на р.
Небольшая захватанная дверка вела из-за стойки в следующую комнату, где помещалась
вся домашность кабацкой семьи, а у целовальничихи было шестеро ребят и меньшенький
еще ползал по полу.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его
еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
— Терешка, хочешь водки? — окликнул его Окулко. — Рачителиха, давай им
всем по стакану… Парасковея, аль не узнала?.. Наливай
еще по стакану! — командовал развеселившийся Окулко. —
Всем воля вышла… Гуляй на
все, сдачи не будет.
Набат точно вымел
весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил
еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, —
всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
Боже мой, как это было давно, и из
всей «академии» в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль, да
еще Сидор Карпыч.
— Прежде
всего вы
все крепостные, — заговорил Лука Назарыч, тогда
еще средних лет человек. — Я тоже крепостной. Вот и
все. О дальнейших моих распоряжениях вы узнаете через контору.
Ребята обшарили
всю избушку и ничего не нашли: рано пришли, а Домнушка
еще не бывала.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она
еще в девках была. Ее в хомуте водили по
всему заводу… А
все из-за Окулка!..
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со
всеми и спрашивал, чьи и где живут.
Все его знали
еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее
еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину,
все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да
еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное:
еще не начали, а уж разговор пошел по
всему заводу.
Деянова жена Фекла показывала
всем иголку, которую
еще из Расеи вынесла с собой, — сорок лет служила иголка-то.
—
Все свое будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. — А хлебушко будет, так какого
еще рожна надо! Сказывают, в этой самой орде аржаного хлеба и в заведенье нет, а
все пшеничный едят.
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член
всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и
еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай
все…
Фабрика
еще не действовала, и дымилась
всего одна доменная печь.
Кержацкий конец вышел на работу в полном составе, а из мочеган вышли наполовину: в кричной робил Афонька Туляк, наверху домны, у «хайла», безответный человек Федька Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и
еще несколько человек. Полуэхт Самоварник обежал
все корпуса и почтительно донес Ястребку, кто не вышел из мочеган на работу.
У Таисьи
все хозяйство было небольшое, как и сама изба, но зато в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь
все скрашивалось
еще монастырскою строгостью.
Когда брательники Гущины подошли к своему двору, около него уже толпился народ. Конечно, сейчас же началось жестокое избиение расстервенившимися брательниками своих жен: Спирька таскал за волосы по
всему двору несчастную Парасковью, середняк «утюжил» свою жену, третий брательник «колышматил» свою, а меньшак смотрел и учился. Заступничество Таисьи не спасло баб, а только
еще больше разозлило брательников, искавших сестру по
всему дому.
— Вот вы
все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да
еще вы же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого не было страшно?..
Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились по Самосадке, в избушках
еще там и сям мелькали огоньки, — значит, было
всего около девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к груздевскому дому — дорога знакомая, а овса у Груздева не съесть.
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был
всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и
все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал
еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Нюрочка поняла только, что они
все время говорили про какую-то Аграфену, а потом
еще про какую-то женщину, которую следовало непременно выгнать из дому.
Положим, в Европе давно
все машина делает, а мы
еще должны переживать этот болезненный переход от ручного труда к машинному производству.
До сих пор ни на фабрике, ни в кабаке, нигде не поднималось разговоров о тех жестокостях, которые проделывались
еще недавно на заводах, а теперь
все это всплыло, как масло на воде.
Когда Ястребок отошел, Морок
еще посидел с рабочими и дождался, когда
все разошлись по своим делам.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была
еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе
все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Перед отъездом Нюрочка не спала почти
всю ночь и оделась по-дорожному ровно в шесть часов утра, когда кругом было
еще темно.
— Постой, голубчик, твоя речь
еще впереди… Крепостного права не стало, а люди-то ведь
все те же.
Петру Елисеичу был отведен кабинет хозяина, но он почти не ложился спать,
еще раз переживая
всю свою жизнь.
— Нюрочка, нужно собираться: мы переедем жить в Самосадку, — проговорил он, стараясь по лицу девочки угадать произведенное его словами впечатление. — Это не скоро
еще будет, но необходимо
все приготовить.
Совестно стало Макару, что он
еще недавно в гроб заколачивал безответную жену, а солдат
все свое: и худая-то она, Татьяна Ивановна, и одевается не по достатку, и тяжело-то ей
весь дом воротить.
Он стоял пустым
всего около года и не успел
еще принять тот нежилой вид, которым отличаются
все такие дома.
Впрочем, оставалась
еще в запасе пристанская родня, с которою приходилось теперь поневоле дружить, — ко
всем нужно сходить в гости и
всех принять.
Для выполнения их под руками было решительно
все: громадная заводская площадь, привыкшая к заводскому делу рабочая сила, уже существующие фабрики, и вообще целый строй жизни, сложившейся
еще под давлением крепостного режима.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я
еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а
все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка,
все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и
всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду:
все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и
всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо
еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
Свои-то девки едва ковыряли одну псалтырь, да на псалтыри и посели, а Аглаида
еще у Таисьи
всю церковную грамоту прошла.
До Петрова дня оставались
еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были
все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти
все.
Таисья посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего не ответила. Она
еще с вечера
все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под гору, на дорогу из Самосадки, точно поджидала кого. Во время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.
— Ты
еще все не ушла? — удивился Кирилл, поднимаясь.
Когда старая Ганна Ковалиха узнала о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку», как мертвую. Пока
еще, конечно, ничего не было, и сват Тит
еще носу не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но
все равно — сваты где-нибудь встретятся и
еще раз пропьют Федорку.
— Это мы и без тебя знаем, дедушка. А все-таки достиг ты нас
всех, — ох, как
еще достиг-то!.. Сказывают, и другие прочие из орды-то твоей выворотятся по осени.
Еще в страду девки за людей шли,
все же подмога, а в остальное время все-то они вместе расколотого гроша не стоили и едва себе на одежду заробливали.