Неточные совпадения
—
Все говорил… Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што
большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю — и конец тому делу.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж
все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его
больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
— Да уж так…
Большое сумление на
всех, — ну и слушают всякого. Главная причина, темные мы люди, народ
все от пня…
—
Всё по-старому, родимый мой… По лесу
больше промышляют, — по родителям, значит, пошли.
Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому
большому из
всех; в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром горели пудлинговые печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а в глубине с лязгом и змеиным шипеньем работала катальная машина.
Все они в жаркие летние дни почти пересыхают, но зато первый дождь заставляет их весело бурлить и пениться, а весной последняя безыменная речонка надувалась, как будто настоящая
большая река, выступала из берегов и заливала поемные луга.
Великая и единственная минута во
всей русской истории свершилась… Освобожденный народ стоял на коленях. Многие плакали навзрыд. По загорелым старым мужицким лицам катились крупные слезы, плакал батюшка о. Сергей, когда начали прикладываться ко кресту, а Мухин закрыл лицо платком и ничего
больше не видел и не слышал. Груздев старался спрятать свое покрасневшее от слез лицо, и только один Палач сурово смотрел на взволнованную и подавленную величием совершившегося толпу своими красивыми темными глазами.
— Теперь
все свободные, деточка, — шептал он, вытирая своим платком заплаканное лицо Нюрочки и не замечая своих собственных слез. — Это было давно и
больше не будет…
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще
больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он
большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко
все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в
большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг.
Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была
всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с
большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
В
большом дому ленивую и неумелую хохлушку-сноху забьют проворные на
все тулянки, чему и было несколько примеров.
Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался
большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы
все горбатовское благосостояние.
Когда пришлось женить Макара, горбатовская семья была
большая, но
всё подростки или ребята, так что у Палагеи со старшею снохой «управа не брала».
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал
всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и
большое хозяйственное обзаведение, но
большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла
больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик
весь побелел от бешенства и, глядя на мать своими
большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.
Нюрочка
всю дорогу щебетала, как птичка. Каждая горная речка, лужок, распустившаяся верба —
все ее приводило в восторг. В одном месте Тишка соскочил с козел и сорвал
большой бледножелтый цветок с пушистою мохнатою ножкой.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а
всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти
все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили
все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал
больше о своем Туляцком конце.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что
все нужно было осмотреть и
всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он
большими шагами шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Аграфена вдруг замолкла, посмотрела испуганно на мастерицу своими
большими серыми глазами, и видно было только, как
вся она дрожала, точно в лихорадке.
Когда брательники Гущины подошли к своему двору, около него уже толпился народ. Конечно, сейчас же началось жестокое избиение расстервенившимися брательниками своих жен: Спирька таскал за волосы по
всему двору несчастную Парасковью, середняк «утюжил» свою жену, третий брательник «колышматил» свою, а меньшак смотрел и учился. Заступничество Таисьи не спасло баб, а только еще
больше разозлило брательников, искавших сестру по
всему дому.
Дорога повернула на полдень и начала забирать
все круче и круче, минуя
большие горы, которые теснили ее
все сильнее с каждым шагом вперед.
Все-таки заработанные Тараском гривенники являлись
большим подспорьем для семьи.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я
вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет,
большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и
больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
Ужин прошел очень скучно. Петр Елисеич
больше молчал и старался не смотреть на гостью. Она осталась ночевать и расположилась в комнате Нюрочки. Катря и Домнушка принесли ей кровать из бывшей комнаты Сидора Карпыча. Перед тем как ложиться спать, Анфиса Егоровна подробно осмотрела
все комоды и даже пересчитала Нюрочкино белье.
Когда показались первые домики, Нюрочка превратилась
вся в одно внимание. Экипаж покатился очень быстро по широкой улице прямо к церкви. За церковью открывалась
большая площадь с двумя рядами деревянных лавчонок посредине. Одною стороною площадь подходила к закопченной кирпичной стене фабрики, а с другой ее окружили каменные дома с зелеными крышами. К одному из таких домов экипаж и повернул, а потом с грохотом въехал на мощеный широкий двор. На звон дорожного колокольчика выскочил Илюшка Рачитель.
Всего больше удивило Домнушку, как муж подобрался к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал дома, солдат шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он уже прямо обращался к снохе Татьяне...
Она уже
больше не вставала и говорила с трудом: левая половина тела
вся отнялась.
Мать Енафа и инок Кирилл положили «начал» перед образами и раскланялись на
все четыре стороны, хотя в избе, кроме больной, оставалась одна Нюрочка. Потом мать Енафа перевернула больную вниз лицом и покрыла шелковою пеленой с нашитым на ней из желтого позумента
большим восьмиконечным раскольничьим крестом.
Грех от них
большой идет по
всем скитам…
— Ну, так я от него сейчас… В
большое он сомнение меня привел. Чуть-чуть в свою веру меня не повернул… Помнишь, как он тогда сказал: «слепые вы
все»? Слепые и выходит!
— Ну его к ляду, управительское-то место! — говорил он. — Конечно, жалованья
больше, ну, и господская квартира, а промежду прочим наплевать… Не могу, Паша, не могу своего карактера переломить!.. Точно вот я другой человек, и свои же рабочие по-другому на меня смотрят. Вижу я их
всех наскрозь, а сам как связанный.
— Вы
все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас
всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз
больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только
все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я
все!..
— Нельзя же
всех собрать в один дом, — ласково отвечал Петр Елисеич. — Ты теперь
большая и можешь ходить или ездить к Парасковье Ивановне хоть каждый день.
Придут сваты в кабак, выпьют горилки, сядут куда-нибудь в уголок да так и сидят молча, точно пришибленные. И в кабаке
все новый народ пошел, и
все больше молодые, кержачата да хохлы, а с ними и туляки, которые посмелее.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной
всему был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться
большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал с утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе с ним веселился на кержацкую руку.
Именно впечатление
большого прежде
всего и бросилось в глаза Нюрочке, так что она даже немного отступила, точно пришла не туда.
Срам на
весь завод, да и другим девкам
большой соблазн.
— Нет, што я теперь с дочерью-то буду делать? — приставал Никитич, входя в азарт
все больше, — а? Слава-то какая про девку пройдет…
Лето было дождливое, и сена поставили сравнительно немного. Особенно неудачная вышла страда на Самосадке, где почти
все сено сгнило. В горах это случается: заберется ненастье и кружится на одном месте. И в Мурмосе «сена не издались», так что негде было и купить его ближе ста верст, да и в сторону орды тоже на траву вышел
большой «неурождай». Об овсах ходили нехорошие слухи.
Все три конца срастались
все больше.
Вася тоже приходил по вечерам, скромно усаживался куда-нибудь в уголок и
больше молчал, подавленный своею необразованностью, — он от
всей души завидовал доктору, который вот так свободно может говорить с Нюрочкой обо
всем, точно сам родился и вырос в Ключевском.
Доктор и Парасковья Ивановна расстались
большими друзьями. Проводы Петра Елисеича
всего больше походили на похороны. Нюрочка потеряла
всю свою выдержку и навела тоску слезами на
всех. Она прощалась с отцом навсегда и в последнюю минуту заявила, что непременно сама поедет.