Неточные совпадения
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается, да поясницу к ненастью ломит. И
то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус,
а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
—
А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны, да и
то чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ… Что же это будет?
Только покажется на фабрике,
а завтра, глядишь, несколько человек и пошло «в гору»,
то есть в шахту медного рудника,
а других порют в машинной при конторе.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем:
тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля,
а кому и хуже неволи придется.
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым,
а Мурмосский — новым, но когда были выстроены другие заводы,
то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой,
а так как на Урале в
то время рабочих рук было мало,
то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
— Кто рано встает,
тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь.
А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет.
А это кто там спит?
А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Были служащие, как фельдшер Хитров или учитель Агап Горбатый, которые не принадлежали ни к
той, ни к другой партии: фельдшер приехал из Мурмоса,
а учитель вышел из мочеган.
— Уж и
то смаялась…
А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел да с учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
—
А так, Полуэхт, промежду себя балакаем, — уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. —
То то,
то другое… Один говорит,
а другой слухает, всего и работы…
—
А кажу бисова сына этому выворотню, Тит… Ото так!.. Пидем
та и потягнем горилки, Тит, бо в мене голова як гарбуз.
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается,
а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо
того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
— Чему ты обрадовался! — отталкивал его Деян. — Воля нам, православным, вышла,
а кержаков пуще
того будут корчить… Обрадовались, обушники!..
А знаешь поговорку: «взвыла собака на свою голову»?
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала
та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак,
а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!..
А между
тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на старика. — Вот ледачи люди… выворотни проклятущи…
Та я жь не отдам Федорку: помру,
а не отдам!
Домнушка на неделе завертывала проведать мать раза три и непременно тащила с собой какой-нибудь узелок с разною господскою едой:
то кусок пирога,
то телятины,
то целую жареную рыбу,
а иногда и шкалик сладкой наливки.
Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось:
то молчит,
то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки,
а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела.
— И
то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч,
а где же углядеть; тоже какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть,
а замениться некем.
— Мать, опомнись, что ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть
той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе,
а ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
Эта последняя мысль отравляла
те хорошие сыновние чувства, с какими Мухин переступал порог родной избы,
а тут еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было
то, что он никогда не смотрел прямо в глаза,
а куда-нибудь в угол. По
тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
— Отворите окошко, куклы! — командовал он. —
А не
то сломаю стекло, вам же хуже будет…
— Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится,
а наипаче к
тому, что все для одних мочеган делается: у них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное было,
а наш Кержацкий конец безмолвствовал… Воля-то вышла всем,
а радуются одни мочегане.
— Не о себе плачу, — отозвался инок, не отнимая рук. — Знамения ясны… Разбойник уж идет с умиренною душой,
а мы слепотствуем во
тьме неведения.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня,
а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами,
то очутился уже на полу.
И нынче все на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше других,
а работа не
та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
И по другим покосам было
то же самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется, народ на всякую работу спорый,
а работа нейдет.
— То-то вот, старички…
А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане,
а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша земля, да и
та не наша,
а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— То-то вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам на заводы с
той стороны везут,
а мы, этово-тово, деньги им травим.
Вот подойдет осень, и пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову,
а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам,
а про баб и говорить нечего, — которая пошла на фабрику,
та и пропала.
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши!
Те же хохлы наболтали,
а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали,
а уж разговор пошел по всему заводу.
Замечательно было
то, что как хохлушки, так и тулянки одевались совсем по-заводски, как кержанки: в подбористые сарафаны, в ситцевые рубашки, в юбки с ситцевым подзором,
а щеголихи по праздникам разряжались даже в ситцевые кофты.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с
тем же, с чем пришла.
А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
— Что же, доброе дело: ум — хорошо,
а два — лучше
того.
— И
то правда, — согласился Тит. — Не жадный поп,
а правды сказать не хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
—
А пойдем до приказчика:
тот усе окажет… Ему что, приказчику, он жалованье из казны берет.
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними,
а потом сказал почти
то же, что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует,
а между
тем заводское дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое,
а у нас свое. Машины-то денег стоят,
а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без
того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили,
а теперь где мы возьмем миллион наш?
—
А уж так, Петр Елисеич… Как допрежь
того был, так и останусь.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной,
а в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска»,
то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
Новенькая избушка с белыми ставнями и шатровыми воротами глядела так весело на улицу,
а задами,
то есть огородом, выходила к пруду.
Между своими этот грех скоро сматывали с рук: если самосадская девка провинится,
то увезут в Заболотье, в скиты,
а родне да знакомым говорят, что ушла гостить в Ключевской; если с ключевской приключится грех,
то сошлются на Самосадку.
—
А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених,
тот не жених,
а красота-то и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
Аграфену оставили в светелке одну,
а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая,
а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Холодно Аграфене, — холодно не от холода,
а от
того, что боится она пошевельнуться и все тело отерпло от сиденья.
За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона,
а от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было на руку беглецам. Скоро показался и Талый,
то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя.
А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа,
тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…