Неточные совпадения
—
А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?..
А у вас, говорит, управители да приказчики всё скроют. Так прямо и говорит Мосей-то, тоже
ведь он родной наш брат, одна кровь.
Его возмущает проклятый француз, как он мысленно называет Петра Елисеича, —
ведь знает, зачем приехали,
а прикидывается, что удивлен, и этот исправник Чермаченко, который, переодевшись в сарайной, теперь коротенькими шажками мельтесит у него перед глазами, точно бес.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. —
Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля,
а кому и хуже неволи придется.
— Да
ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня,
а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то
ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Да
ведь, родимый мой, Петр Елисеич… а-ах, голубь ты наш сизокрылый!
Ведь однова нам волю-то справить,
а другой не будет…
— Куда же он убежал, папочка?..
Ведь теперь темно… Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются,
а он, как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
—
А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то
ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу…
А все из-за Окулка!..
— У меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, — рассказывал Морок с самодовольным видом. — Только и хитра скотинка, эта кобыла самая… Он, медведь, как ее облапит,
а она в чащу, да к озеру, да в воду, — ей-богу!.. Отстал
ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.
— То-то вот, старички…
А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй.
Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане,
а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Пусть переселяется, Петр Елисеич,
а мое дело — сторона… Конешно, родителев мы должны уважать завсегда, да только старики-то нас
ведь не спрашивали, когда придумали эту самую орду. Ихнее это дело, Петр Елисеич,
а я попрежнему…
— И его убьют, матушка… — шептала Аграфена. — Гоняется он за мной… Домна-то, которая в стряпках в господском доме живет, уже нашептывает братану Спирьке, — она его-таки подманила. Она
ведь из ихней семьи, из Горбатовской… Спирька-то уж, надо полагать, догадался,
а только молчит. Застрелют они Макара…
— Што ты, матушка!.. Страшно… сидим в потемках да горюем.
Ведь мазаные-то ворота всем бабам проходу не дают,
а не одной Аграфене…
—
А он, Макарко-то,
ведь здесь! — сообщила Парасковья, работая вехтем над самым большим дегтяным пятном.
—
А так…
Ведь болотом и днем не проехать, все равно через Талый курень придется. Мы у могилки отца Спиридона сейчас…
— Да
ведь ты сам же хвалил все время орду, этово-тово, — накинулся на него Тит, —
а теперь другое говоришь…
— Тебе-то легко, Домнушка, — жалились другие горбатовские снохи. — Ты вот, как блоха, попрыгиваешь,
а каково нам… Хоть бы ты замолвила словечко нашему Титу, — тоже
ведь и ты снохой ему приходишься…
— Посмеяться тебе охота надо мной, — отвечала задумчиво Наташка. —
Ведь есть кому платки-то дарить,
а меня оставь. И то сиротство заело… Знаю я ваши-то платки. С ними одного сраму не расхлебаешь…
Ведь это наша слава и гордость, кричное полосовое железо лучше прокатанного в машине,
а между тем мы должны его закрыть, как невыгодную статью.
— Да
ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим…
А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое,
а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
— Пока ничего особенного, Иван Семеныч,
а о бунте не слыхал. Просто туляки затеяли переселяться в Оренбургскую губернию, о чем я уже писал в свое время главному заводоуправлению. По моему мнению, явление вполне естественное.
Ведь они были пригнаны сюда насильно, как и хохлы.
— Постой, голубчик, твоя речь еще впереди… Крепостного права не стало,
а люди-то
ведь все те же.
— Да
ведь нельзя и сравнивать Пеньковку с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла не имеет,
а туляки — исконные пахари… Если я чего боюсь, то разве того, что молодежь не выдержит тяжелой крестьянской работы и переселенцы вернутся назад. Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
— Да
ведь и Лука-то Назарыч сегодня здесь и велик,
а завтра и нет его. Все может быть…
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я
ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно.
А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую,
а я Домну поворочу уж к себе.
Ах, как страшно, но
ведь не одна она будет давать этот ответ богу,
а и те, которые прожили счастливо до смерти, и которые грешили до гробовой доски, и которые просто ни свету, ни радости не видели,
а принимали одну муку-мученическую…
— Чтой-то, Татьяна Ивановна, вы так себя на работе убиваете?..
Ведь краше в гроб кладут. Да…
А работы не переделаешь… Да.
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила,
а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать,
а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так
ведь я говорю, Макар?
Про черный день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг,
а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но
ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
Ведь птица,
а только-только не скажет…
— Да
ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался,
а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал,
а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Ну, так как, мать? — спрашивал Ефим Андреич. — За квартиру будем получать пять цалковых,
а в год-то
ведь это все шестьдесят. Ежели и четыре, так и то сорок восемь рубликов… Не баран чихал,
а голенькие денежки!
Парасковья Ивановна с полуслова знала, в чем дело, и даже перекрестилась. В самом-то деле,
ведь этак и жизни можно решиться,
а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль на Ефима Андреича, как он убивается. Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас же повеселел.
—
А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани.
А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно,
а главное — свое
ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить.
А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. —
Ведь мы не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь, завтра там,
а мы, заводские, уж никуда не уйдем. Свое лихо… Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
—
А может быть, она не умерла? — повторял Груздев, ожидая подтверждения этой мысли. —
Ведь бывают глубокие обмороки… Я читал в газете про одну девушку, которая четырнадцать дней лежала мертвая и потом очнулась.
— Какая наша религия: какая-нибудь старуха почитает да ладаном покурит — вот и все.
Ведь как не хотела Анфиса Егоровна переезжать в Мурмос, чуяло сердце, что помрет,
а я точно ослеп и на своем поставил.
Ведь еще мальчишки которые,
а как обирают его.
— Ну, теперь уж пешком пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько,
а потом обойдется… Да и то сказать, никто
ведь не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
Ведь старому Титу только бы уйти в курень,
а там он всех заморит на работе: мужики будут рубить дрова,
а бабы окапывать землей и дернать кученки.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. —
Ведь я каждую ночь слышу, как ребеночек плачет… Я это сначала на отца Гурия думала,
а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори лучше, все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!..
Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня.
А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
—
Ведь я знаю главную язву, с которой придется бороться, — говорил Голиковский на прощанье, — с одной стороны, мелкое взяточничество мелких служащих,
а с другой — поблажка рабочим в той или другой форме… Каждый должен исполнять свои обязанности неуклонно — это мой девиз.
—
А кто же их утешит, этих старушек? — просто ответил о. Сергей. —
Ведь у них никого не осталось, решительно никого и ничего, кроме церкви… Молодые, сильные и счастливые люди поэтому и забывают церковь, что увлекаются жизнью и ее радостями,
а когда придет настоящее горе, тяжелые утраты и вообще испытания, тогда и они вернутся к церкви.
— Нюрочка, ты взяла бы какую-нибудь книжку и почитала вслух больному,
а то
ведь можно с ума сойти от этого дурацкого лежанья… Конечно, тебе одной ходить в сарайную неудобно,
а будешь читать, когда там Таисья бывает.
— Что же это такое, Лука Назарыч? — спрашивал Овсянников. —
Ведь это без смерти смерть… Голиковский-то уедет,
а мы останемся. Нам некуда идти.
—
А вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она,
а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить.
Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то,
а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.
По пути доктор захватил и Сидора Карпыча, которому теперь решительно негде было жить, да и его присутствие действовало на Петра Елисеича самым успокоительным образом. Вася проводил больных до Мурмоса и привез оттуда весточку, что все благополучно. Нюрочка выслушала его с особенным вниманием и все смотрела на него, смотрела не одними глазами,
а всем существом:
ведь это был свой, родной, любящий человек.
—
А приказчими-то твои как разжились нынче… Илюшка Рачитель вон как в Мурмосе расторговался, Тишка в Ключевском,
а про Артема Горбатого и говорить нечего… В купцы, слышь, записаться хочет. Он
ведь на Катре женился, на хохлушке?