Неточные совпадения
— Хорошо, хорошо… — забормотал Петр Елисеич. — Ты, Егор, теперь ступай домой,
после договорим… Кланяйся матери: приеду скоро. Катря, скажи Семке, чтобы отворял ворота, да готово ли все в сарайной?
После обеда Лука Назарыч, против обыкновения, не лег спать, а отправился прямо на фабрику. Петр Елисеич торопливо накинул на худые плечи свою суконную шинель серостального цвета с широким краганом [Краган — накидной меховой воротник.] и по обычаю готов был сопутствовать владыке.
Сейчас
после молебна Лука Назарыч отправился в Мурмос.
— Тот не добрый человек, хто не пье горилки, — поддерживал его отдыхавший
после молебна исправник.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе.
После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей, так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
— Ах ты, клоп… А как ты матке сейчас ответил? — привязался к нему Поперешный. — Дунюшка, не поважай парнишка: теперь пожалеешь —
после наплачешься от него.
В кабаке
после недавнего затишья опять поднялся шум. Пьяный Терешка-казак орал песни и обнимался с Челышем, Марзак и Парасковея-Пятница горланили песни, дурачок Терешка хохотал, как сумасшедший.
После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети.
Ей сделалось ужасно скучно и еще не улеглось нервное состояние
после рассказа Ивана Семеныча за обедом, как он высек Сидора Карпыча.
Обыкновенно фабрику останавливали
после Петрова дня до успенья: это была заводская страда.
Семья Горбатого в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита был расчищен большой покос. Увезли в лес даже Макара, который
после праздника в Самосадке вылежал дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
Только по вечерам, когда
после трудового дня на покосах разливалась песня, Татьяна присаживалась к огоньку и горько плакала, — чужая радость хватала ее за живое.
— Не могу я вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. —
После, если выйдет какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
Старики
после некоторой заминки подробно рассказали свое дело, а Петр Елисеич внимательно их слушал.
Ровно через неделю
после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
Растворились железные двери громадных корпусов, загремело железо в амбарах, повернулись тяжелые колеса, и вся фабрика точно проснулась
после тяжелого летаргического сна.
«Мастерство» в избушке начиналось с осени, сейчас
после страды, и Таисья встречала своих выучеников и выучениц с ременною лестовкой в руках.
Это было проклятое утро, когда,
после предварительных переговоров с уставщиком Корнилой, дозорным Полуэхтом и записчиком поденных работ, Наташка повела, наконец, брата на работу.
Нюрочка задумывалась и говорила
после длинной паузы...
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что-то неладно, не так, как прежде.
После этой таинственной беседы Анфиса Егоровна велела Нюрочке одеваться.
Когда утром Нюрочка проснулась, Анфисы Егоровны уже не было — она уехала в Самосадку так же незаметно, как приехала, точно тень, оставив
после себя не испытанное еще Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту Анфису Егоровну, и ей страшно захотелось броситься ей на шею, обнимать ее и целовать.
Они, эти дровосушки, вышли на работу
после воли первыми, и первыми же должны остаться без работы.
В свою очередь Груздев приехал тоже потолковать о своих делах. По раскольничьей привычке, он откладывал настоящий разговор вплоть до ночи и разговорился только
после ужина, когда Нюрочка ушла спать, а они остались за столом с глазу на глаз.
— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич
после длинной паузы, — состарились мы с тобой, старина… Вот и пошли ахи да страхи. Жить не жили, а состарились.
Но вскоре
после святок в Ключевской завод приехал горный исправник Иван Семеныч с секретным поручением остановить движение.
— Што, не любишь его? — спросил Слепень
после некоторой паузы, протягивая Мороку берестяную табакерку.
По заводу он славился тем, что умел заговаривать кровь и зимой
после бани купался в проруби.
Он незаметно перешел из корпуса на двор и поместился на деревянной лавочке у входа, где обыкновенно отдыхали
после смены рабочие.
— Новенькие есть? — спросил Морок
после длинной паузы.
Слепень, проживший всю свою жизнь неженатым, чувствовал себя вечерам
после осмотра поденщиц очень скверно и поэтому обругал запоздавшую Аннушку.
Прослезился и Петр Елисеич, когда с ним стали прощаться мужики и бабы. Никого он не обидел напрасно, —
после старого Палача при нем рабочие «свет увидели». То, что Петр Елисеич не ставил себе в заслугу, выплыло теперь наружу в такой трогательной форме. Старый Тит Горбатый даже повалился приказчику в ноги.
— А як же мы будем с тобой, сват? — спросил Коваль
после некоторой паузы. — Посватались, да и рассватались.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач.
После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
Петр Елисеич напряг последние силы, чтобы сдержаться и не выйти из себя. Он знал, что теперь все кончено. Оставалось только одно: умереть с честью.
После резкого вступления Лука Назарыч тоже заметно смирился.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
— Вот что, Сидор Карпыч… — заговорил он
после некоторой паузы. — Мне отказали от места… Поедешь со мной жить на Самосадку?
— Это не наше дело… — заговорил он
после неприятной паузы. — Да и тебе пора спать. Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там говорят. Знаешь, что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а ты их повторяешь.
Можно себе представить удивление Никитича, когда
после двенадцати часов ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он приходил на фабрику каждый день, а ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну к Никитичу.
После отъезда переселенцев в горбатовском дворе стоял настоящий кромешный ад. Макар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не боялся.
Всего больше удивило Домнушку, как муж подобрался к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал дома, солдат шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор.
После этого маленького вступления он уже прямо обращался к снохе Татьяне...
В первое же воскресенье зашел в церковь и на клиросе дьячку Евгеньичу подпевал всю службу,
после обедни подошел к о. Сергею под благословение, а из церкви отправился на базар.
Единственным союзником Самоварника являлся синельщик Митрич, тощий и чахоточный вятчанин, появившийся в Ключевском заводе уже
после воли.
— Какой же ты
после этого солдат? — удивлялся Палач. — Эх, служба, служба, плохо дело…
— Мамынька, што я тебе скажу, — проговорил он
после длинной паузы, — ведь солдат-то, помяни мое слово, или тебя, или меня по шее… Верно тебе говорю!
Петр Елисеич при переезде на Самосадку обратил особенное внимание на библиотеку, которую сейчас и приводил в порядок с особенною любовью, точно он
после трудного и опасного путешествия попал в общество старых хороших знакомых.
Когда
после похоронных блинов пропета была последняя вечная память, Петр Елисеич отправил Нюрочку домой.
За поминальным обедом Груздев выпил лишнюю рюмку и вернулся домой слегка навеселе. Сейчас
после обеда он должен был отправиться в обратный путь. Переодеваясь по-дорожному, он весело ухмылялся и бормотал себе в бороду...
После уж Таисья рассказала ей про все, что без нее сделалось на Ключевском: и про уехавших в орду мочеган, и про Никитича, который купил покос у Деяна Поперешного, и про Палача, который теперь поживает с своею мочеганкой Анисьей в господском доме, и про Самойла Евтихыча, захватившего всю торговлю, и про всю родню в своем Кержацком конце.
— Да все в Суздале-монастыре у никониян на затворе… Неправильный он архирей, да человек-то хорош… Больно его жалеют…
После Архипа тагильского при нем поповцы свет увидали, а теперь сидит, родимый, в челюстях мысленного льва.