Неточные совпадения
Что касается семейной жизни, то на нее полагалось время от двух часов ночи, когда Хиония Алексеевна возвращалась под свою смоковницу из клуба или гостей,
до десяти часов утра, когда она вставала с постели.
Верочка нехотя вышла из комнаты. Ей
до смерти хотелось послушать,
что будет рассказывать Хиония Алексеевна. Ведь она всегда привозит с собой целую кучу рассказов и новостей, а тут еще сама сказала,
что ей «очень и очень нужно видеть Марью Степановну». «Этакая мамаша!» — думала девушка, надувая и без того пухлые губки.
— Мне тоже очень приятно, — отвечал Виктор Васильич, расставляя широко ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова с ног
до головы; он только
что успел проснуться, глаза были красны, сюртук сидел криво.
Когда Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка, как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу,
что Надежда Васильевна ближе стояла к отцу,
чем к матери. В ней
до мельчайших подробностей отпечатлелись все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
Надежда Васильевна понимала,
что отец инстинктивно старается найти в ней то,
что потерял в старшем сыне, то есть опору наступавшей бессильной старости; она делала все, чтобы подняться
до уровня отцовского миросозерцания, и вполне достигла своей цели.
— Конечно, только пока… — подтверждала Хиония Алексеевна. — Ведь не будет же в самом деле Привалов жить в моей лачуге… Вы знаете, Марья Степановна, как я предана вам, и если хлопочу, то не для своей пользы, а для Nadine. Это такая девушка, такая… Вы не знаете ей цены, Марья Степановна! Да… Притом, знаете, за Приваловым все будут ухаживать, будут его ловить… Возьмите Зосю Ляховскую, Анну Павловну, Лизу Веревкину — ведь все невесты!.. Конечно, всем им далеко
до Nadine, но ведь
чем враг не шутит.
Это сердило и удивляло Хионию Алексеевну, потому
что она, по странному свойству человеческой природы, переносила все,
что относилось
до жильца, на собственную особу.
— Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь
до всех вас доберется Привалов… Да. Он даром
что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала,
что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?
На прощанье Агриппина Филипьевна даже с некоторой грустью дала заметить Привалову,
что она, бедная провинциалка, конечно, не рассчитывает на следующий визит дорогого гостя, тем более
что и в этот успела наскучить, вероятно,
до последней степени; она, конечно, не смеет даже предложить столичному гостю завернуть как-нибудь на один из ее четвергов.
— Надеюсь,
что мы с вами сойдемся, дорогой дядюшка, — говорил Половодов, провожая гостя
до передней.
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на пьяного мужа и молча вышла из комнаты. Ей было ужасно жарко, жарко
до того,
что решительно ни о
чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда вошла в следующую комнату.
Чтобы окончательно развеселить собравшееся за чаем общество, Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот про Ивана Яковлича и кончил тем,
что Марья Степановна не позволила ему досказать все
до конца, потому
что весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о которых было неудобно говорить в присутствии девиц.
Раньше эти вечера были скучны
до тошноты, потому
что на половине Марьи Степановны собиралось только исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда навернется еще какая-нибудь старушка — вот и все.
Обнаковенно, испужались
до смерти и, в
чем были, прямо с постели в номер к тятеньке.
— И
чем же кончилась вся эта история? — спрашивала Ляховская, хохотавшая во время рассказа
до слез.
Но Илья ленился потому,
что его избаловали, а Палька потому,
что ни на
что больше не был годен, ибо был холоп
до мозга костей, и больше ничего.
— Нет, батенька, едемте, — продолжал Веревкин. — Кстати, Тонечка приготовила такой ликерчик,
что пальчики оближете. Я ведь знаю, батенька,
что вы великий охотник
до таких ликерчиков. Не отпирайтесь, быль молодцу не укор. Едем сейчас же, время скоротечно. Эй, Ипат! Подавай барину одеваться скорее, а то барин рассердится.
Александр Павлыч, бедняжка, совсем утратил все свои достоинства и снизошел
до последней степени унижения: начал сердиться на Лоскутова за то, видите ли,
что тот в тысячу раз умнее его…
Ляховский
до того неистовствовал на этот раз,
что с ним пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого Альфонса Богданыча. Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал в критические минуты Альфонс Богданыч.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было
до размолвки. Когда Привалов рассказал все,
что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Поэтому после вспышки со стороны Василия Назарыча Данила Семеныч увлекался на половину «самой», где его поили чаем, ублажали, и Марья Степановна снисходила даже
до того,
что из собственных рук подносила ему серебряную чарку анисовки.
— Так я и знала… Она останется верна себе
до конца и никогда не выдаст себя. Но ведь она не могла не видеть, зачем вы пришли к нам? Тем более
что ваша болезнь, кажется, совсем не позволяет выходить из дому.
И вдобавок — эти невероятные жертвы правительства не принесут и в будущем никакой пользы, потому
что наши горные заводы все
до одного должны ликвидировать свои дела, как только правительство откажется вести их на помочах.
Чтобы вырваться из этой системы паразитизма, воспитываемой в течение полутораста лет, нужны нечеловеческие усилия, тем более
что придется
до основания разломать уже существующие формы заводской жизни.
Прежде всего выступила на сцену история составления уставной грамоты, [Уставная грамота — акт, определяющий отношения между помещиком и крестьянами
до совершения выкупной сделки; составлялся, по «Положению» 1861 года об отмене крепостного права, самим помещиком и утверждался мировым посредником, избранным из среды дворян.]
что относилось еще ко времени опекунства Сашки Холостова.
Ляховский дошел
до того,
что даже прятался от Веревкина и, как был, в своем ваточном пальто и в туфлях, в таком костюме и улепетывал куда-нибудь в сад или в конюшню.
— Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы понимаете,
что я хочу сказать. Мне совсем не
до веселья, да и папа не хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете,
чего захочет мама — закон, а ей пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и вожусь с ней в качестве бонны.
— По-вашему же сидеть и скучать, — капризным голосом ответила девушка и после небольшой паузы прибавила: — Вы, может быть, думаете,
что мне очень весело… Да?.. О нет, совершенно наоборот; мне хотелось плакать… Я ведь злая и от злости хотела танцевать
до упаду.
— И не увидите, потому
что он теперь ждет наверху,
чем кончится обморок Зоси, а меня отпустил одну… Проводите, пожалуйста, меня
до моего экипажа, да, кстати, наденьте шубу, а то простудитесь.
Ляховский расходился
до того,
что даже велел подавать завтрак к себе в кабинет,
что уж совсем не было в его привычках. Необыкновенная любезность хозяина тронула Бахарева, хотя вообще он считал Ляховского самым скрытным и фальшивым человеком; ему понравилась даже та форма, в которой Ляховский между слов успел высказать,
что ему все известно о положении дел Бахарева.
Доктор был глубоко убежден,
что Зося совсем не любила Лоскутова и даже не могла его полюбить, а только сама уверила себя в своей любви и шаг за шагом довела себя
до рокового объяснения.
— Ну, уж извините, я вам голову отдаю на отсечение,
что все это правда
до последнего слова. А вы слышали,
что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал на целый город, разоренье на носу, а тут еще дочь-невеста на руках.
Раза два Антонида Ивановна удерживала Привалова
до самого утра. Александр Павлыч кутил в «Магните» и возвращался уже засветло, когда Привалов успевал уйти. В третий раз такой случай чуть не разразился катастрофой. Антонида Ивановна предупредила Привалова,
что мужа не будет дома всю ночь, и опять задержала его. В середине ночи вдруг послышался шум подъехавшего экипажа и звонок в передней.
Пока Половодов шел
до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего человека в комнате и сделала вид,
что спит. Привалов очутился в самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал на какое-то кресло и сидел на нем, затаив дыхание; кровь прилила в голову, и колени дрожали от волнения. Он слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу на ночной столик и, не желая тревожить спавшей жены, осторожно начал раздеваться.
Компания имеет честь довести
до сведения почтеннейшей публики,
что она на вновь открытых заводах — винокуренных, кожевенных, свечных и мыловаренных — принимает всевозможные заказы, ручаясь за добросовестное выполнение оных и, в особенности, за их своевременность.
Доктор только пожал плечами, потому
что, в самом деле, какой философ разрешит все тайны дамских симпатий и антипатий? Объяснять Зосе,
что Заплатина преследует Зосю за ее богатство и красоту, доктор не решался, предоставляя Зосе своим умом доходить
до корня вещей.
Хина в самых живых красках очертила собравшуюся на воды публику и заставила хохотать свою юную собеседницу
до слез; затем последовал ряд портретов общих знакомых в Узле, причем Бахаревым и Веревкиным досталось прежде всего. А когда Заплатина перешла к изображению «гордеца» Половодова, Зося принялась хохотать, как сумасшедшая, и кончила тем,
что могла только махать руками.
Зося снизошла
до того,
что сделала визит Заплатиной в ее маленькую избушку, где пахло курами и телятами.
— Есть еще одна надежда, Сергей Александрыч, — говорил доктор, который, как казалось Привалову, тоже держался от него немного дальше,
чем это было
до его женитьбы.
А я была настолько скромна,
что ваша жена еще
до сих пор даже не подозревает, с каким чудовищем имеет дело.
Вышла самая тяжелая и неприятная сцена. Привалову было совестно пред стариком,
что он
до сих пор не был еще у него с визитом, хотя после своего последнего разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать.
— Я рассказал вам все,
что сам знаю, — закончил Привалов. — Веревкин, по всей вероятности, послал мне подробное письмо о всем случившемся, но я
до сих пор ничего не получал от него. Вероятно, письмо потерялось…
Собственно, для случайностей здесь оставалось очень немного места: все отлично знали,
что проиграет главным воротилам за зеленым столом тысяч пять Давид Ляховский, столько же Виктор Васильич, выбросит тысяч десять Лепешкин, а там приедет из Петербурга Nicolas Веревкин и просадит все
до последней нитки.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал,
что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита
до того,
что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать,
что здесь только
что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
Своего платья у него не было, но антрепренер был так добр,
что дал ему свою шубу доехать
до Ирбита, а отсюда он уже надеялся как-нибудь пробраться в Узел.
Она здесь, в Узле, — вот о
чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он
до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?
— Вы простите меня за то,
что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. — Никому и ничего я не говорил
до сих пор и не скажу больше… Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня
до конца; мне слишком тяжело, больше
чем тяжело.
— Я думал об этом, Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то,
что Зося не имеет никакого права что-нибудь говорить про вас, — ответил доктор. — Вы, вероятно, заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси… Я с своей стороны только могу удивляться,
что она еще
до сих пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее — это уехать отсюда.
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала уже,
что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том,
что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже
до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите,
что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [
до востребования (фр.).]
до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.