Неточные совпадения
Нужно отдать полную справедливость Хионии Алексеевне, что она
не отчаивалась относительно будущего: кто
знает, может быть, и на ее улице будет праздник — времена переменчивы.
— Ах, Марья Степановна!.. Уж я
не стала бы напрасно вас тревожить. Нарочно пять раз посылала Матрешку, а она через буфетчика от приваловского человека всю подноготную разузнала. Только устрой, господи, на пользу!.. Уж если это
не жених, так весь свет пройти надо: и молодой, и красивый, и богатый. Мил-лио-нер… Да ведь вам лучше это
знать!
Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего
не хотела
знать, кроме своих кастрюль и горшков.
— Какой там Привалов…
Не хочу
знать никакого Привалова! Я сам Привалов… к черту!.. — кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в Игоря. — Ты, видно, вчера пьян был… без задних ног, раккалия!.. Привалова жена в окно выбросила… Привалов давно умер, а он: «Привалов приехал…» Болван!
Новшеств этих и
знать не хотели, а прожили век
не хуже других.
— Нет,
не то… Как ты
узнал, что долг Холостова переведен министерством на ваши заводы?
— Да ведь ты хорошо
знаешь, что я никогда
не приглашаю Хины; я в дела мамы
не вмешиваюсь.
Эти взгляды на воспитание встретили жестокий отпор со стороны Марьи Степановны, которая прожила целую жизнь в замкнутой раскольничьей среде и
не хотела
знать никаких новшеств.
Нет слов, что для Nadine Привалов самая выгодная партия, но ведь все-таки к нему необходимо присмотреться, — кто
знает, чтобы
не пожалеть после.
Василий Назарыч все время прихварывал и почти
не выходил из своего кабинета. Он всегда очень любезно принимал Привалова и подолгу разговаривал об опеке. От Надежды Васильевны он
знал ее последний разговор с матерью и серьезно ей заметил...
Привалов вдруг покраснел. Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали на него, —
не потому, что выставляли в известном свете Марью Степановну, а потому, что имя дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт
знает что…
— А что, Сергей Александрыч, — проговорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу, — вот ты теперь третью неделю живешь в Узле, поосмотрелся? Интересно
знать, что ты надумал… а? Ведь твое дело молодое,
не то что наше, стариковское: на все четыре стороны скатертью дорога. Ведь
не сидеть же такому молодцу сложа руки…
—
Знаю, вперед
знаю ответ: «Нужно подумать…
не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли;
не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы и с голоду
не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели и еще проживешь десять лет — нового ничего
не увидишь Одна канитель: день да ночь — и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
— Конечно, конечно… В копнах
не сено, в долгах
не деньги. Но мне все-таки хочется
знать твое мнение о заводах, Сергей Александрыч.
Ведь
знаете мой проклятый характер: никак
не могла отказать.
— Конечно, он вам зять, — говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, — но я всегда скажу про него: Александр Павлыч — гордец… Да, да. Лучше
не защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я
знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой
не достанешь! Ведь
не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?
— Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту
не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно,
не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет.
Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?
— Вы
знаете, Хиония Алексеевна, что я никогда
не вмешиваюсь в дела Nicolas, — это мой принцип.
—
Не беспокойся, папахен: Сергей Александрыч ведь хорошо
знает, что у нас с тобой нет миллионов, — добродушно басил Nicolas, хлопая Ивана Яковлича по спине. — Ну, опять продулся?
Оскар Филипыч, как мы уже
знаем, любил удить рыбу и сейчас только вернулся с Аллой откуда-то с облюбованного местечка на реке Узловке, так что
не успел еще снять с себя своего летнего парусинового пальто и держал в руках широкополую соломенную шляпу.
—
Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы
не дыра в ней…
Не стоял бы ты на коленях перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом
не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром
не надо, — все равно на подтопку уйдут.
— Так и
знал, так и
знал! — заговорил Веревкин, оставляя какую-то кость. —
Не выдержало сердечко? Ах, эти дамы, эти дамы, — это такая тонкая материя! Вы, Сергей Александрыч, приготовляйтесь: «Sophie Ляховская — красавица, Sophie Ляховская — богатая невеста». Только и свету в окне, что Sophie Ляховская, а по мне так, право, хоть совсем
не будь ее: этакая жиденькая, субтильная… Одним словом — жидель!
— Да, отчасти… То есть
знал не лично, а через других. Очень порядочный молодой человек. Жаль, что вы
не поладили с ним…
«Сестры Бахаревы, Алла, Анна Павловна, Аня Пояркова… черт
знает, что это за народ: для чего они живут, одеваются, выезжают, — эти жалкие создания,
не годные никуда и ни на что, кроме замужества, которым исчерпываются все их цели, надежды и желания.
— А ведь я чего
не надумалась здесь про тебя, — продолжала Марья Степановна, усаживая гостя на низенький диванчик из карельской березы, — и болен-то ты, и на нас-то на всех рассердился, и бог
знает какие пустяки в голову лезут. А потом и
не стерпела: дай пошлю Витю, ну, и послала, может, помешала тебе?
— Ну, там как
знаешь, — с удовольствием или без удовольствия. Скушно покажется со старухами-то сидеть?
Не больно у нас веселья-то много… Ничего, поскучай.
— Вы
знаете, почему я
не еду к ней.
— Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется, уже испытали на себе их действие. Но у отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости
не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с Костей. Вы
знаете, из-за чего они разошлись?
— Да по всему: у вас просто сердце
не лежит к заводскому делу, а Костя в этом отношении фанатик. Он решительно и
знать ничего
не хочет, кроме заводского дела.
— Я тоже
не забыл вас, Борис Григорьич, — отвечал Привалов, — и сейчас бы
узнал, если бы встретил вас.
— Как вы нашли доктора? — спрашивала Надежда Васильевна, когда доктор уехал. — Он произвел на вас неприятное впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей душой, когда
узнаете поближе. Я
не хочу захваливать его вперед, чтобы
не испортить вашего впечатления…
— Альфонс Богданыч, Альфонс Богданыч… вы надеваете мне петлю на шею и советуете успокоиться! Да… петлю, петлю! А Привалов здесь, в Узле, вы это хорошо
знаете, —
не сегодня завтра он явится и потребует отчета. Вы останетесь в стороне…
— Хорошо, я сам
знаю, что
не с водой, да овес-то, овес-то куда ты нес… а?.. Ведь овес денег стоит, а ты его воруешь… а?..
— Нет, будемте говорить серьезно.
Знаете, мужчина никогда
не поймет сразу другого человека, а женщина… Это, заметьте, очень важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.
— Я
не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я
не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам
не может
знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
—
Не могу
знать, Игнатий Львович.
—
Не могу
знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
— Нет, батенька, едемте, — продолжал Веревкин. — Кстати, Тонечка приготовила такой ликерчик, что пальчики оближете. Я ведь
знаю, батенька, что вы великий охотник до таких ликерчиков.
Не отпирайтесь, быль молодцу
не укор. Едем сейчас же, время скоротечно. Эй, Ипат! Подавай барину одеваться скорее, а то барин рассердится.
— Вы
не рассказали мне еще о своем визите к Ляховским, — заговорила хозяйка, вздрагивая и кутаясь в свой платок. — А впрочем, нет,
не рассказывайте… Вперед
знаю, что и там так же скучно, как и везде!..
Не правда ли?
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они
не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам
узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Здесь Лука
узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она ничего
не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде
не бывает, все сидит дома и, должно быть, болен, как говорит «сама».
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и
знал, что Привалов
не болен, а просто заперся у себя в комнате, никого
не принимает и сам никуда
не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз
не кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
— Цветет-то она цветет, да кабы
не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам
знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то, а вот счастья господь и
не посылает… Долго ли до греха — гляди, и завянет в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И в кого уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
— Так я и
знала… Она останется верна себе до конца и никогда
не выдаст себя. Но ведь она
не могла
не видеть, зачем вы пришли к нам? Тем более что ваша болезнь, кажется, совсем
не позволяет выходить из дому.
— Собственно, я
не был болен… — замялся Привалов, чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. — Но это все равно… Мне хотелось бы только
знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я
не решился…
— И хорошо сделали, потому что, вероятно,
узнали бы
не больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении — правда… В подробностях я
не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли
знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
— Но ведь вы
знаете, что отец
не согласится на это.
Конечно, Хиония Алексеевна настолько чувствовала себя опытной в делах подобного рода, что
не только
не поддалась и
не растаяла от любезных улыбок, а даже подумала про себя самым ядовитым образом: «
Знаю,
знаю, матушка…
— Ах, я, право, совсем
не интересуюсь этим Приваловым, — отозвалась Хиония Алексеевна. —
Не рада, что согласилась тогда взять его к себе на квартиру. Все это Марья Степановна… Сами
знаете, какой у меня характер: никак
не могу отказать, когда меня о чем-нибудь просят…
С первых же слов между друзьями детства пробежала черная кошка. Привалов хорошо
знал этот сдержанный, холодный тон, каким умел говорить Костя Бахарев.
Не оставалось никакого сомнения, что Бахарев был против планов Привалова.