Неточные совпадения
Чтобы довершить характеристику
той жизни,
какая шла в домике Заплатиных, нужно сказать, что французский язык был его душой, альфой и омегой.
Русые густые волосы на голове были тщательно подобраны под красивую сороку из
той же материи,
как и сарафан; передний край сороки был украшен широкой жемчужной повязкой.
Верочка осталась совершенно довольна своими наблюдениями: Привалов в ее глазах оказался вполне достойным занять роль
того мифического существа,
каким в ее воображении являлся жених Нади.
Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между
тем за ней нужно было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не хотела знать, кроме своих кастрюль и горшков.
Старинная фаянсовая посуда с синими птицами и синими деревьями оставалась
та же,
как и раньше;
те же ложки и вилки из массивного серебра с вензелями на ручках.
Когда Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка,
как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе стояла к отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись все
те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
—
Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто на руках носят… И
какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с
тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху». Понимаете: восторг и фурор!..
Дело кончилось
тем, что Верочка, вся красная,
как пион, наклонилась над самой тарелкой; кажется, еще одна капелька, и девушка раскатилась бы таким здоровым молодым смехом,
какого стены бахаревского дома не слыхали со дня своего основания.
— Нет, не
то…
Как ты узнал, что долг Холостова переведен министерством на ваши заводы?
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все,
то есть, что решение по делу Холостова было получено
как раз в
то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский —
тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон
какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
Бахарев воспользовался случаем выслать Привалова из кабинета, чтобы скрыть овладевшее им волнение; об отдыхе, конечно, не могло быть и речи, и он безмолвно лежал все время с открытыми глазами. Появление Привалова обрадовало честного старика и вместе с
тем вызвало всю желчь,
какая давно накопилась у него на сердце.
Последнее поразило Привалова: оглянувшись на свое прошлое, он должен был сознаться, что еще не начинал даже жить в
том смысле,
как это понимала Марья Степановна.
— Да начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста,
какое ей дело до меня? А между
тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза
то на меня,
то на Привалова. И положение Привалова было самое глупое, и мое тоже не лучше.
Мы уже сказали, что у Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он любил и не любил в одно и
то же время, потому что это была дочь, тогда
как упрямому старику нужен был сын.
Богатая и вышла за богатого, — в эту роковую формулу укладывались все незамысловатые требования и соображения
того времени, точно так же,
как и нашего.
Воспитанная в самых строгих правилах беспрекословного повиновения мужней воле, она все-таки
как женщина,
как жена и мать не могла помириться с
теми оргиями, которые совершались в ее собственном доме, почти у нее на глазах.
Это вопиющее дело началось еще при старом судопроизводстве, проходило через десятки административных инстанций и кончилось
как раз в
тот момент, когда Сашка лежал на столе.
Имена Александра Привалова, Гуляева, Сашки и Стешки воскресли с новой силой, и около них,
как около мифологических героев, выросли предания, сказания очевидцев и главным образом
те украшения, которые делаются добрыми скучающими людьми для красного словца.
Еще более интереса представлял
тот вопрос,
как отнесутся к этому факту опекуны Привалова, если принять его
как вызов…
— Конечно, только пока… — подтверждала Хиония Алексеевна. — Ведь не будет же в самом деле Привалов жить в моей лачуге… Вы знаете, Марья Степановна,
как я предана вам, и если хлопочу,
то не для своей пользы, а для Nadine. Это такая девушка, такая… Вы не знаете ей цены, Марья Степановна! Да… Притом, знаете, за Приваловым все будут ухаживать, будут его ловить… Возьмите Зосю Ляховскую, Анну Павловну, Лизу Веревкину — ведь все невесты!.. Конечно, всем им далеко до Nadine, но ведь чем враг не шутит.
В ней теперь проснулся
тот инстинкт, который двигает всеми художниками: она хотела служить олицетворением миллионов,
как брамин служит своему Браме.
Со стороны даже было противно смотреть,
как она нарочно старалась держаться в стороне от Привалова, чтобы разыграть из себя театральную ingenue, а сама
то ботинок покажет Привалову из-под платья,
то глазами примется работать,
как последняя горничная.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее, не было ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не хотела мешать «божьему делу»,
как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове,
та только засмеялась, странно так засмеялась.
— Мне тяжело ехать, собственно, не к Ляховскому, а в этот старый дом, который построен дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история
тех безобразий,
какие творились в стенах этого дома. Моя мать заплатила своей жизнью за удовольствие жить в нем…
Она была там и сама читала за раздвижным аналоем канон богородице; в уголке ютились какие-то старухи в темных платках, повязанных по-раскольничьи,
то есть по спине были распушены два конца,
как это делают татарки.
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с
теми особенными интонациями,
как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая слова и произносила «й»
как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами, знакомую высокую женскую фигуру в большом платке, с сложенными по-раскольничьи на груди руками. Это была Надежда Васильевна.
Дом Колпаковой представлял собой совершенную развалину; он когда-то был выстроен в
том помещичьем вкусе,
как строили в доброе старое время Александра I.
«Чему она так радуется?» — думал Привалов и в
то же время чувствовал, что любит эту добрую Павлу Ивановну, которую помнил
как сквозь сон.
Чай прошел самым веселым образом. Старинные пузатенькие чашки, сахарница в виде барашка с обломленным рогом, высокий надутый чайник саксонского фарфора, граненый низкий стакан с плоским дном — все дышало почтенной древностью и смотрело необыкновенно добродушно. Верочка болтала,
как птичка, дразнила кота и кончила
тем, что подавилась сухарем. Это маленькое происшествие немного встревожило Павлу Ивановну, и она проговорила, покачивая седой головой...
— Да
как вам сказать… У нее совсем особенный взгляд на жизнь, на счастье. Посмотрите,
как она сохранилась для своих лет, а между
тем сколько она пережила… И заметьте, она никогда не пользовалась ничьей помощью. Она очень горда, хотя и выглядит такой простой.
— Черт возьми… из самых недр пансиона вынырнул…
то есть был извлечен оттуда… А там славная штучка у Хины запрятана… Глаза — масло с икрой… а кулаки у этого неземного создания!.. Я только хотел заняться географией, а она меня
как хватит кулаком…
—
Как тертый калач могу вам дать один золотой совет: никогда не обращайте внимания на
то, что говорят здесь про людей за спиной.
Только одно в разговоре с Веревкиным не понравилось Привалову, именно
то, что Веревкин вскользь
как будто желал намекнуть на зависимость Привалова от Константина Васильича.
«Что он этим хотел сказать? — думал Привалов, шагая по своему кабинету и искоса поглядывая на храпевшего Виктора Васильича. — Константин Васильич может иметь свое мнение,
как я свое… Нет, я уж, кажется, немного
того…»
Привалов не мог в своем воображении отделить девушку от
той обстановки, в
какой он ее видел.
Нет, одно существование на свете Надежды Васильевны придало всем его планам совершенно особенный смысл и
ту именно теплоту,
какой им недоставало.
— Если бы я отдал землю башкирам, тогда чем бы заплатил мастеровым, которые работали на заводах полтораста лет?.. Земля башкирская, а заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть
тех и других, я должен отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться с своими историческими кредиторами. В
какой форме устроится все это — я еще теперь не могу вам сказать, но только скажу одно, — именно, что ни одной копейки не возьму лично себе…
— Решительно не будет, потому что в нем этого…
как вам сказать… между нами говоря… нет именно
той смелости, которая нравится женщинам. Ведь в известных отношениях все зависит от уменья схватить удобный момент, воспользоваться минутой, а у Привалова… Я сомневаюсь, чтобы он имел успех…
Еще меньше можно было, глядя на эту цветущую мать семейства, заключить о
тех превратностях,
какими была преисполнена вся ее тревожная жизнь.
Как только совершилось это знаменательное событие,
то есть
как только Гертруда Шпигель сделалась madame Коробьин-Унковской, тотчас же все рижские сестрицы с необыкновенной быстротой пошли в ход,
то есть были выданы замуж за разную чиновную мелюзгу.
Nicolas вполне оправдал
то доверие,
каким пользовался.
К Ляховскому в
тот день Привалов, конечно, не поехал,
как и в следующий за ним.
— Нет, я, собственно, не нуждаюсь, но этот Ломтев пристал с ножом к горлу… На нем иногда точно бес
какой поедет, а между
тем я ждал за ним гораздо дольше.
Привалов ожидал обещанного разговора о своем деле и
той «таинственной нити», на которую намекал Веревкин в свой первый визит, но вместо разговора о нити Веревкин схватил теперь Привалова под руку и потащил уже в знакомую нам гостиную. Агриппина Филипьевна встретила Привалова с аристократической простотой,
как владетельная герцогиня, и с первых же слов подарила полдюжиной самых любезных улыбок,
какие только сохранились в ее репертуаре.
— Не укушу, Агриппина Филипьевна, матушка, — хриплым голосом заговорил седой, толстый,
как бочка, старик, хлопая Агриппину Филипьевну все с
той же фамильярностью по плечу. Одет он был в бархатную поддевку и ситцевую рубашку-косоворотку; суконные шаровары были заправлены в сапоги с голенищами бутылкой. — Ох, уморился, отцы! — проговорил он, взмахивая короткой толстой рукой с отекшими красными пальцами, смотревшими врозь.
Привалов еще раз имел удовольствие выслушать историю о
том,
как необходимо молодым людям иметь известные удовольствия и что эти удовольствия можно получить только в Общественном клубе, а отнюдь не в Благородном собрании.
От ручки звонка до последнего гвоздя все в доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о
том,
как хорошо жить в этом деревянном уютном гнездышке.
— Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, — заметил Привалов. — Русский человек,
как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если взять нашу историю, которая есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу
то, чего у него нет, — и бесцельно и несправедливо.
В ней все было красиво: и небольшой белый лоб с шелковыми прядями мягких русых волос, и белый детски пухлый подбородок, неглубокой складкой,
как у полных детей, упиравшийся в белую, точно выточенную шею с коротенькими золотистыми волосами на крепком круглом затылке, и даже
та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой складке платья, связывала все движения и едва теплилась в медленном взгляде красивых светло-карих глаз.