Неточные совпадения
— Устрой, милостивый господи, все на пользу… — вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. — Уж, кажется, так
бы хорошо, так
бы хорошо…
Вот думать, так не придумать!.. А из себя-то какой молодец… в прероду свою вышел. Отец-от вон какое дерево был: как, бывало, размахнется да ударит, так замертво и вынесут.
— А
вот сейчас… В нашем доме является миллионер Привалов; я по необходимости знакомлюсь с ним и по мере этого знакомства открываю в нем самые удивительные таланты, качества и добродетели. Одним словом, я кончаю тем, что начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Приваловой!» Ведь тысячи девушек сделали
бы на моем месте именно так…
— Ты
бы сходил к Ляховскому-то, — советовала она Привалову материнским тоном, — он хоть и басурман, а всех умнее в городе-то.
Вот тоже к Половодову надо.
— А хоть
бы и так, — худого нет; не все в девках сидеть да книжки свои читать.
Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог и не посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке пошел, а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год шел. Да отец-то чего смотрит?
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял
бы ты на коленях перед мужиком, ежели
бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да…
Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали.
Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно на подтопку уйдут.
—
Вот и отлично: было
бы желание, а обстоятельства мы повернем по-своему. Не так ли? Жить в столице в наше время просто грешно. Провинция нуждается в людях, особенно в людях с серьезным образованием.
«Недостает решительности! Все зависит от того, чтобы повести дело смелой, твердой рукой, — думал Половодов, ходя по кабинету из угла в угол. — Да еще этот дурак Ляховский тут торчит: дела не делает и другим мешает.
Вот если
бы освободиться от него…»
— Для вас, дорогой дядюшка, для вас хлопочу: вы мне открыли глаза, — восторженно заявил Половодов, не зная, чем
бы еще угостить дорогого дядюшку. — Я просто мальчишка перед вами, дядюшка… Частицу вашей мудрости —
вот чего я желаю! Вы, дядюшка, второй Соломон!..
— Все это в пределах возможности; может быть, я и сам набрел
бы на дядюшкину идею объявить этого сумасшедшего наследника несостоятельным должником, но
вот теория удержания Привалова в Узле — это, я вам скажу, гениальнейшая мысль.
«Ну, да это пустяки: было
бы болото — черти будут, — утешал себя Половодов; он незаметно для себя пил вино стакан за стаканом и сильно опьянел. — А
вот дядюшка — это в своем роде восьмое чудо света… Ха-ха-ха!.. Перл…»
— Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне
бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит…
Вот отец-то какой у нас: чуть что — и пошел…
— Все это не то… нет, не то! Ты
бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал, пусть в дворянской опеке наведет справки… Все же лучше будет…
— Именно? — повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. — А это
вот что значит: что
бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают…
— Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч приехал… А уж я по его образине вижу, што он не с добром приехал: и черт чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как
бы Василия-то Назарыча не испужал… Ей-богу!
Вот я и забежал к вам… потому…
— Вы уж извините меня, Сергей Александрыч… Я не пошел
бы беспокоить вас, да
вот Хина пристала, ей-богу…
— Видишь, Надя, какое дело выходит, — заговорил старик, — не сидел
бы я, да и не думал, как добыть деньги, если
бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том свете, а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело
бы не стало, а теперь… Не знаю
вот, что еще в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.
«Эх, разве так дела делают, — с тоской думал Nicolas, посасывая сигару. — Да дай-ка мне полсотни тысяч, да я всех опекунов в один узел завязал
бы… А
вот извольте сговориться с субъектом, у которого в голове засела мельница! Это настоящая болезнь, черт возьми…»
—
Вот ты и занялся
бы такими реформами, — проговорил Бахарев. — Кстати, у тебя свободного времени, кажется, достаточно…
— Лоскутов? Гм. По-моему, это — человек, который родился не в свое время. Да… Ему негде развернуться,
вот он и зарылся в книги с головой. А между тем в другом месте и при других условиях он мог
бы быть крупным деятелем… В нем есть эта цельность натуры, известный фанатизм — словом, за такими людьми идут в огонь и в воду.
Вот я и думаю, что не лучше ли было
бы начать именно с такой органической подготовки, а форма вылилась
бы сама собой.
— Я устала… — слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою руку. — Ведите меня в мою комнату…
Вот сейчас направо, через голубую гостиную. Если
бы вы знали, как я устала.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если
бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала
бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается
вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Вот отлично было
бы пожить жизнью этих номадов, а для этого стоило только поставить свою палатку около башкирских кошей.
Но важно
вот что: все убеждены в справедливости известной идеи, создается ряд попыток ее осуществления, но потом идея незаметно глохнет и теряется,
вот и важно, чтобы явился именно такой человек, который
бы стряхнул с себя все предубеждения и оживил идею.
Но Хиония Алексеевна была уже за порогом, предоставив Привалову бесноваться одному. Она была довольна, что наконец проучила этого миллионера, из-за которого она перенесла на своей собственной спине столько человеческой несправедливости. Чем она не пожертвовала для него — и
вот вам благодарность за все труды, хлопоты, неприятности и даже обиды. Если
бы не этот Привалов, разве Агриппина Филипьевна рассорилась
бы с ней?.. Нет, решительно нигде на свете нет ни совести, ни справедливости, ни признательности!
— Постойте: вспомнил… Все вспомнил!..
Вот здесь, в этом самом кабинете все дело было… Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если
бы я знал, если
бы я знал… Дурак, дурак!..
— Да чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил, другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял… Ох-хо-хо!.. А публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!..
Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном
бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило.
— Были и знакомые… Как не быть! Животики надорвали, хохочут над Данилушкой… Ох-хо-хо! Горе душам нашим…
Вот как, матушка ты наша, Катерина Ивановна!.. Не гляди на нас, что мы старые да седые: молодому супротив нас еще не уколоть… Ей-богу!.. Только
вот Ивана Яковлича не было, а то
бы еще чище штуку сыграли.
— Да, да… Что мы живем здесь, в этой трущобе, — говорила Хиония Алексеевна, покачивая головой. — Так и умрешь, ничего не видавши. Ах, Париж, Париж…
Вот куда я желала
бы попасть!.. И Александр Павлыч то же самое говорит, что не умрет спокойно, если не побывает в Париже.
— У Кати есть здесь мать… бедная старуха. Хотел я съездить к ней, нельзя ли чем помочь ей, да мне это неловко как-то сделать.
Вот если
бы вам побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых?
— Нельзя, голубчик, нельзя… Теперь вон у Бахаревых какое горе из-за моей Кати. А была
бы жива, может, еще кому прибавила
бы и не такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Ох-хо-хо. Разве этот
вот Веревкин выправит его — не выправит… Марья Степановна и глазыньки все выплакала из-за деток-то! У меня одна была Катя — одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то детищем…
Она здесь, в Узле, —
вот о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась
бы Павла Ивановна?
Веревкин особенно был озабочен составом присяжных заседателей и боялся как огня, чтобы не попали чиновники: они не пощадили
бы, а
вот купцы да мужички — совсем другое дело, особенно последние.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей… Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел
бы на скамье подсудимых!
Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
— Женюсь, батенька… Уж предложение сделал Вере Васильевне и с Марьей Степановной переговорил. Старуха обещала, если выправлю «Моисея». Теперь дело за Васильем Назарычем. Надоело болтаться. Пора быть бычку на веревочке. Оно и необходимо, ежели разобрать… Только
вот побаиваюсь старика, как
бы он не заворотил мне оглобли.
— Матушка ты наша, барышня-голубушка, пропали
бы мы все здесь пропадом…
Вот те истинный Христос!
— Скажу тебе прямо, Надя… Прости старика за откровенность и за то, что он суется не в свои дела. Да ведь ты-то моя, кому же и позаботиться о дочери, как не отцу?.. Ты
вот растишь теперь свою дочь и пойми, чего
бы ты ни сделала, чтобы видеть ее счастливой.