Неточные совпадения
Его высокий рост, голос, даже
большая русая борода с красноватым оттенком, —
все было хорошо в глазах Верочки.
Ей казалось, что
все смотрят именно на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть еще
больше…
По
большей части это были дети гонимых раскольников, задыхавшихся по тюрьмам и острогам; Гуляеву привозили их со
всех сторон, где только гнездился раскол: с Ветки, из Керженских лесов, с Иргиза, из Стародубья, Чернораменских скитов и т. д.
Хиония Алексеевна гналась не из
большого: ей прежде
всего хотелось насолить Половодовым и Ляховским, а там — что бог даст.
Приличная мебель, драпировки на окнах и дверях, цветы и картины —
все было скромно, но очень удобно и с
большим вкусом.
Между прочим, разложив на столе
большой план вальцовой мельницы, Привалов долго и особенно внимательно рассматривал его во
всех подробностях.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, —
все было необыкновенно изящно и подобрано с
большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
Всех больше вечерними визитами Привалова была довольна Верочка, хотя на ее долю от этих визитов перепадало очень немного.
Единственным живым местом во
всем доме была та половина, которую занимал Ляховский, да еще
большой флигель, где помещалась контора; оранжерея и службы были давно обращены в склады водки и спирта.
Из
всей обстановки кабинета Ляховского только это зеркало несколько напоминало об удобствах и известной привычке к роскоши;
все остальное отличалось
большой скромностью, даже некоторым убожеством: стены были покрыты полинялыми обоями, вероятно, синего цвета; потолок из белого превратился давно в грязно-серый и был заткан по углам паутиной; паркетный пол давно вытерся и был покрыт донельзя измызганным ковром, потерявшим
все краски и представлявшимся издали
большим грязным пятном.
Чтение черновой отчета заняло
больше часа времени. Привалов проверил несколько цифр в книгах, —
все было верно из копейки в копейку, оставалось только заняться бухгалтерскими книгами. Ляховский развернул их и приготовился опять унестись в область бесконечных цифр.
Привалову
больше не казались странными ни кабинет Ляховского, ни сам он, ни его смешные выходки, — он как-то сразу освоился со
всем этим.
В густом сосновом бору, который широким кольцом охватывал город со
всех сторон, дымилось до десятка
больших фабрик и заимок, а по течению Узловки раскинулись дачи местных богачей.
Привалов настолько был утомлен
всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не обращал
больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.
— Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем
все больше и
больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства
все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что
большею частью они были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы еще наживать, — сделалось той скорлупой, которая с каждым годом
все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
Несмотря на
все принятые предосторожности, в характере Зоси рано сказалось ее мужское воспитание, и она по своим привычкам походила
больше на молодого человека.
— Мне Верета
больше нравится; знаете, в ней есть что-то такое нетронутое, как переход от вчерашней девочки к завтрашней барышне. Тогда пиши пропало
все, потому что начнется это жеманство да кривлянье. Пойдемте в гостиную, — прибавил он, подхватывая Привалова, по своей привычке, под руку.
— Конечно, не на себя, Игнатий Львович, — деловым тоном отвечал немец. — Я — маленький человек, и вы и Александр Павлыч —
все мы маленькие люди… А где маленькие мухи запутываются в паутине,
большие прорывают ее.
— Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама дня три дуется и
все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, — весело, прелесть! А у нас
больше купцы бывают и только пьют…
— И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не
больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении — правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли знает
все. Ясно только одно, что мы разорены.
Он старался забыть ее, старался не думать о ней, а между тем чувствовал, что с каждым днем любит ее
все больше и
больше, любит с безумным отчаянием.
Именно, вы
всего больше рассчитываете на формальную сторону дела, на строй предприятия.
Зося, конечно, давно уже заметила благородные усилия Половодова, и это еще
больше ее заставляло отдавать предпочтение Лоскутову, который ничего не подозревал. Последнее, однако, не мешало ему на
всех пунктах разбивать Половодова каждый раз, когда тот делал против него ученую вылазку. Даже софизмы и самые пикантные bons mots [остроты (фр).] не помогали, а Зося заливалась самым веселым смехом, когда Половодов наконец принужденно смолкал.
— Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови — органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство:
все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить, как
все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит…
Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…
Зато дом Веревкиных представлял
все удобства, каких только можно было пожелать: Иван Яковлич играл эту зиму очень счастливо и поэтому почти совсем не показывался домой, Nicolas уехал, Алла была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой смотрела на Привалова совсем невинными глазами, как на друга дома, не
больше.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать
весь запас своих знаний
большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
Проект Зоси был встречен с
большим сочувствием, особенно доктором, потому что в самом деле чего же лучше: чем бестолково толочься по курзалу, полезнее в тысячу раз получать
все блага природы из первых рук.
Ты, по-видимому,
больше занят своим, а не моим счастьем, и если что делаешь якобы для меня,
все это, в сущности, приятно
больше тебе.
Ляховский встретил известие о выходе Зоси замуж за Привалова с поразившим
всех спокойствием, даже
больше, почти совсем безучастно. Старик только что успел оправиться от своей болезни и бродил по водам при помощи костылей; болезнь сильно повлияла на его душевный склад и точно придавила в нем прежнюю энергию духа. Одним словом, в прежнем Ляховском чего-то недоставало.
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете
все? Нет, гораздо
больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
Но
все это была только одна форма: прежнего Ляховского
больше не было.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего
больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а
все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
— А кто же
больше?.. Он… Непременно он. У меня положительных данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня
вся картина ясна: немец погубил нас… Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.
Он
все простил бы ей,
все извинил, если бы даже открыто убедился в ее связи с Половодовым, но ведь она
больше не принадлежала ему, как не принадлежала себе самой.
В каком-то
большом доме, где играла музыка и было очень много женщин,
все танцевали, а Лепешкин с Данилушкой откололи свою «руськую».
Потом
все собрались в
большой комнате, где много пили, пели песни…
Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать — нет, исповедаться ей во
всем, никому
больше, а только ей одной.
Все другие могли видеть одну только внешность, а ей он откроет свою душу; пусть она казнит его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче…
— Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. — Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу
больше… Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко
всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело,
больше чем тяжело.
Веревкин
все время вел с Василием Назарычем серьезный разговор и вообще держал себя с
большим тактом...
Ну, чего стоило Половодову купить
всю эту опеку со
всеми потрохами, когда он зацепил
больше трехсот тысяч в один год!
Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь было
все равно. С женой он почти не видался и не чувствовал
больше к ней ни любви, ни ненависти.
— У меня есть до вас
большая просьба. Я уеду надолго, может быть, на год. Если бы вы согласились помогать Илье Гаврилычу в нашем деле, я был бы совершенно спокоен за
все. Мне необходимо такое доверенное лицо, на которое я мог бы положиться как на самого себя.
— Теперь
все… Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного
больше, чем даром. Кажется,
вся эта компания — подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы.
Вот и передняя, потом
большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя,
вся в черном, бледная, со строгим взглядом… Она узнала отца и с радостным криком повисла у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для
всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.
Эта представительная стариковская фигура, эта седая
большая голова, это открытое энергичное лицо, эти строгие и ласковые глаза —
все в нем было для нее дорого, и она сто раз принималась целовать отца.
— Если у меня будет внук, маленький Привалов,
все, что имею теперь и что буду иметь, —
все оставлю ему одному… Пусть, когда вырастет
большой, выкупит Шатровские заводы, а я умру спокойно. Голубчик, деточка, ведь с Сергеем умрет последний из Приваловых!..