Неточные совпадения
Слово за слово, и кончилось дело рукопашной. Проворная и могутная была дьячковская дочь и надавала команде таких затрещин, что
на нее бросился сам капрал. Что тут произошло, трудно сказать, но у Охони в
руках очутилась какая-то палка, и, прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею от наступавшего врага. Во время свалки у Охони свалился платок
с головы, и темные волосы лезли
на глаза.
Охоня, как птица, подлетела к воеводе и со слезами целовала его волосатую
руку. Она отскочила, когда позади грянула цепь, — это Белоус схватил железный прут и хотел броситься
с ним
на воеводу или Охоню, — трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
Забравшись в бане
на полок, Арефа блаженствовал часа два, пока монастырские мужики нещадно парили его свежими вениками. Несколько раз он выскакивал
на двор, обливался студеною колодезною водой и опять лез в баню, пока не ослабел до того, что его принесли в жилую избу
на подряснике. Арефа несколько времени ничего не понимал и даже не сознавал, где он и что
с ним делается, а только тяжело дышал, как загнанная лошадь. Охоня опять растирала ему
руки и ноги каким-то составом и несколько раз принималась плакать.
Это известие заставило воеводу задуматься. Дал он маху — девка обошла, а теперь Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда пришло время спуститься вниз, для допроса
с пристрастием, воевода только махнул
рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью. Будто сидит он
на берегу, а вода так и подступает; он бежать, а вода за ним. Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе свободы, как своих ушей.
— Попа-то Мирона не скоро возьмешь, — смеялся Арефа. — Он сам кого бы не освежевал. Вон какой он проворнящий поп… Как-то по зиме он вез
на своей кобыле бревно из монастырского лесу, ну, кобыла и завязла в снегу, а поп Мирон вместе
с бревном ее выволок. Этакого-то зверя не скоро возьмешь. Да и Герасим
с ним тоже охулки
на руку не положит, даром што иноческий чин хочет принять. Два медведя, одним словом.
Все-таки благодаря разбойным людям монастырской лошади досталось порядочно. Арефа то и дело погонял ее, пока не доехал до реки Яровой, которую нужно было переезжать вброд. Она здесь разливалась в низких и топких берегах, и место переправы носило старинное название «Калмыцкий брод», потому что здесь переправлялась
с испокон веку всякая степная орда. От Яровой до монастыря было
рукой подать, всего верст
с шесть. Монастырь забелел уже
на свету, и Арефа набожно перекрестился.
Дьячковская избушка стояла недалеко от церкви, и Арефа прошел к ней огородом. Осенью прошлого года схватил его игумен Моисей, и
с тех пор Арефа не бывал дома. Без него дьячиха управлялась одна, и все у ней было в порядке: капуста, горох, репа.
С Охоней она и гряды копала, и в поле управлялась. Первым встретил дьячка верный пес Орешко: он сначала залаял
на хозяина, а потом завизжал и бросился лизать хозяйские
руки.
На его визг выскочила дьячиха и по обычаю повалилась мужу в ноги.
На новую обитель делались частые нападения, и благоуветливые иноки отсиживались за деревянными стенами
с разным «уязвительным оружием» в
руках.
— Ну, эту беду мы уладим, как ни
на есть… Не печалуйся, Полуект Степаныч. Беда избывная… Вот
с метелкой-то походишь, так дурь-то соскочит живой
рукой. А скверно то, што ты мирволил моим ворогам и супостатам… Все знаю, не отпирайся. Все знаю, как и Гарусов теперь радуется нашему монастырскому безвременью. Только раненько он обрадовался. Думает, захватил монастырские вотчины, так и крыто дело.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха,
с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами
на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею
рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
Этими словами слепой старик точно придавил вратаря. Полуект Степаныч узнал его: это был тот самый Брехун, который сидел
на одной цепи
с дьячком Арефой. Это открытие испугало воеводу, да и речи неподобные болтает слепой бродяга. А сердце так и захолонуло, точно кто схватил его
рукой… По каком ясном соколе убивается красная пташка?.. Боялся догадаться старый воевода, боялся поверить своим ушам…
Его главным образом огорчало то, что все рабочие были раскольники-двоеданы. Они косились
на его подрясник и две косицы. Уставщик тоже был двоедан. Он похаживал по фабрике
с правилом в
руках и зорко поглядывал
на работу: чтоб и ковали скоро и чтоб изъяну не было. Налетит сам — всем достанется.
И здоровенные эти двоеданы, а
руки — как железные. Арефа думал, что и жив не доедет до рудника. Помолчит-помолчит и опять давай молиться вслух, а двоеданы давай колотить его. Остановят лошадь, снимут его
с телеги и бьют, пока Арефа кричит и выкликает
на все голоса. Совсем озверел заводский народ… Положат потом Арефу замертво
на телегу и сами же начнут жаловаться...
На такие слова приказчик сейчас же «ощерился» и собственноручно избил зубастого дьячка, а потом велел запереть его в деревянные «смыги» накосо: левую ногу
с правой
рукой, а правую ногу
с левой
рукой.
Поднялся гвалт, десятки
рук ухватились за кобылу, но Арефа сказал верному коню заветное киргизское словечко, и кобыла взвилась
на дыбы. Она
с удивительной легкостью перепрыгнула ров и понеслась стрелой по дороге в Усторожье.
Не выносил игумен Моисей встречных слов и зело распалился
на старуху: даже ногами затопал. Пуще всех напугалась воеводша: она забилась в угол и даже закрыла глаза. Впрямь последние времена наступили, когда игумен
с игуменьей ссориться стали… В другой комнате сидел черный поп Пафнутий и тоже набрался страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом — скор он
на руку — а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея недаром выкликает беду — быть беде.
Он ухватил ее за
руку и вывел
с воеводского двора, а потом привел
на подворье, толкнул в баню и сам запер
на замок.
В ответ
на это
с монастырской стены сыпалась картечь и летели чугунные ядра. Не знал страха Гермоген и молча делал свое дело. Но случилось и ему испугаться. Задрожали у инока
руки и ноги, а в глазах пошли красные круги. Выехал как-то под стену монастырскую сам Белоус
на своем гнедом иноходце и каким-то узелком над головой помахивает. Навел
на него пушку Гермоген, грянул выстрел — трое убито, а Белоус все своим узелком машет.
Инок Гермоген
с радостью встретил подмогу, как и вся монашеская братия. Всех удивило только одно: когда инок Гермоген пошел в церковь, то
на паперти увидел дьячка Арефу, который сидел, закрыв лицо
руками, и горько плакал. Как он попал в монастырь и когда — никто и ничего не мог сказать. А маэор Мамеев уже хозяйничал в Служней слободе и первым делом связал попа Мирона.
Неточные совпадения
Хлестаков. Нет, я влюблен в вас. Жизнь моя
на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования.
С пламенем в груди прошу
руки вашей.
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог
с ним! я человек простой».
Дай только, боже, чтобы сошло
с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил:
на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает
рукою), чтоб можно было
на ладонку посадить, да-с! Все будет мальчишка кричать: уа! уа! уа!
Бобчинский и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи друг
на друга; оба
с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и
руками. Добчинский немножко выше и сурьезнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее и живее Добчинского.