Неточные совпадения
В нижней клети усторожской судной избы сидели вместе башкир-переметчик Аблай, слепец Брехун, беломестный казак Тимошка Белоус и дьячок из Служней слободы Прокопьевского монастыря Арефа. Попали они вместе благодаря большому судному
делу, которое вершилось сейчас в Усторожье воеводой Полуектом Степанычем Чушкиным. А
дело было не маленькое. Бунтовали крестьяне громадной монастырской вотчины. Узники прикованы были
на один железный прут. Так их водили и
на допрос к воеводе.
Он
дней по пяти не мог подняться
на ноги, и Арефа залечивал раны
на спине его хлебным мякишем.
На озера приехали благополучно и целую неделю так-то и прожили, а тут ночью, под Ильин
день, собаки-кыргызы и наехали…
Слово за слово, и кончилось
дело рукопашной. Проворная и могутная была дьячковская дочь и надавала команде таких затрещин, что
на нее бросился сам капрал. Что тут произошло, трудно сказать, но у Охони в руках очутилась какая-то палка, и, прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею от наступавшего врага. Во время свалки у Охони свалился платок с головы, и темные волосы лезли
на глаза.
— Мертв был, а теперь ожил, — шептал старик и качал своею седою головой, когда Охоня рассказывала ему, как все случилось. —
На счастливого все, Охоня. Вот поп-то Мирон обрадуется, когда увидит Арефу… Малое
дело не дождался он: повременить бы всего два
дни. Ну, да тридцать верст [В старину версты считались в тысячу сажен. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] до монастыря — не дальняя дорога. В двои сутки обернетесь домой.
Первым
делом, конечно, была истоплена монастырская баня, — Арефа едва дождался этого счастья. Узникам всего тяжелее доставалось именно это лишение. Изъеденные кандалами ноги ему перевязала Охоня, — она умела ходить за больными, чему научилась у матери. В пограничных деревнях,
на которые делались постоянные нападения со стороны степи, женщины умели унимать кровь, делать перевязки и вообще «отхаживать сколотых».
Освеженный баней, Арефа совсем расхрабрился и даже цыкнул
на дочь, зачем суется не в свое
дело. Главное, не было в городе игумена Моисея, а Полуект Степаныч помилует, ежели подвернуться в добрый час.
— Ну, это ваше
дело, а я не судья монастырские
дела разбирать. Без того мне хлопот с вашим монастырем повыше усов… А я тебе вот что скажу, Арефа: отдохнешь денек-другой
на подворье, да подобру-поздорову и отправляйся
на Баламутские заводы… Прямо к Гарусову приедешь и скажешь, што я тебя прислал, а я с ним сошлюсь при случае…
— Обмолвился, Полуехт Степаныч… Есть хорошее средствие от неплодия: изловить живого воробья, вынуть из него сердце, сжечь и пеплом поить воеводшу по три утренних зари, а самому медвежьей желчью намазаться. Помогает, особливо ежели с молитвой…
На всякое любовное
дело способствует и от неплодия разрешает.
— Видишь ли какое
дело, Полуехт Степаныч. В степи я слышал от одного кыргыза: у них ханы завсегда так-то делают. Ты уж не сердитуй
на меня за глупое слово. Ежели, напримерно, у хана нет детей, а главная ханша старая, так ему привозят молоденькую полоняночку, штоб он размолодился с ней. Разгорится у него сердце с молоденькой, и от старой жены плод будет.
Все-таки благодаря разбойным людям монастырской лошади досталось порядочно. Арефа то и
дело погонял ее, пока не доехал до реки Яровой, которую нужно было переезжать вброд. Она здесь разливалась в низких и топких берегах, и место переправы носило старинное название «Калмыцкий брод», потому что здесь переправлялась с испокон веку всякая степная орда. От Яровой до монастыря было рукой подать, всего верст с шесть. Монастырь забелел уже
на свету, и Арефа набожно перекрестился.
Когда телега с Охоней скрылась, Арефа пал
на землю и долго молился
на святую обитель, о которой
день и ночь думал, сидя в своем затворе.
— День-то проболтаюсь у тебя, а в ночь выеду
на заводы, — сказал Арефа, когда послышались шаги Охони. — Смотри, никому ни гугу…
Так целый
день и просидел Арефа в своей избушке, поглядывая
на улицу из-за косяка. Очень уж тошно было, что не мог он сходить в монастырь помолиться. Как раз
на игумена наткнешься, так опять сцапает и своим судом рассудит. К вечеру Арефа собрался в путь. Дьячиха приготовила ему котомку, сел он
на собственную чалую кобылу и, когда стемнело, выехал огородами
на заводскую дорогу. До Баламутских заводов считали полтораста верст, и все время надо было ехать берегом Яровой.
За околицей Арефа остановился и долго смотрел
на белые стены Прокопьевского монастыря,
на его высокую каменную колокольню и ряды низких монастырских построек. Его опять охватило такое горе, что лучше бы, кажется, утопиться в Яровой, чем ехать к двоеданам. Служняя слобода вся спала, и только в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек,
день и ночь горевший в келье безыменной затворницы.
Дело раскрылось само собой, когда пришла к воеводше старуха, мать Терешки-писчика, и под великим секретом сообщила, что воевода испорчен волхитом, дьячком из Служней монастырской слободы, который через свое волшебство и из тюрьмы выпущен
на соблазн всему городу.
— Голубчик, Полуехт Степаныч, поедем в монастырь, помолимся угоднику Прокопию. Не гожее это
дело грешить нам с тобой
на старости лет… Я
на тебя сердца не имею, хотя и обидел ты меня напрасно.
— Не могу ее забыть, — повторял воевода слабым голосом. — И
днем и ночью стоит у меня перед глазами как живая… Руки
на себя наложить, так в ту же пору.
— Ну, эту беду мы уладим, как ни
на есть… Не печалуйся, Полуект Степаныч. Беда избывная… Вот с метелкой-то походишь, так дурь-то соскочит живой рукой. А скверно то, што ты мирволил моим ворогам и супостатам… Все знаю, не отпирайся. Все знаю, как и Гарусов теперь радуется нашему монастырскому безвременью. Только раненько он обрадовался. Думает, захватил монастырские вотчины, так и крыто
дело.
— Не казачишками тут
дело пахнет, Полуект Степаныч. Получил я опасное письмо, штобы
на всякий случай обитель ущитить можно было от воровских людей. Как бы похуже своей монастырской дубинщины не вышло, я так мекаю… А ты сидишь у себя в Усторожье и сном
дела не знаешь. До глухого еще вести не дошли.
— А то мудреное
дело, матушка Дарья Никитишна, — тараторила попадья, желавшая угодить воеводше, — што отец с матерью не надышатся
на свою Охоньку… Другие бы стыдились, што приблудная она, а они радуются. Эвон, легка
на помине наша дьячиха!..
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и
на обратном пути завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и союзными бровями. Попадья успела малым
делом клюкнуть какой-то обительской настойки и совсем разомлела.
Воевода Полуект Степаныч остался в монастыре, чтобы вынести «послушание»
на глазах у игумена. Утром
на другой
день его разбудил келарь Пафнутий.
Тяжело достался первый
день монастырского послушания усторожскому воеводе, а впереди еще целых шесть
дней, —
на неделю зарок положен игуменом. Всплакался Полуект Степаныч, а своя воля снята…
Третий
день воевода провел
на скотном дворе, — тоже ничего.
На четвертый
день Полуект Степаныч звонил
на колокольне, и это ему больше всего понравилось: никто его не видит, а ему всех видно.
Братию вывел из затруднения келарь Пафнутий, который вечером вернулся от всенощной из Дивьей обители. Старик пришел в одном подряснике и без клобука. Случалось это с ним, когда он в Служней слободе у попа Мирона «ослабевал»
дня на три, а теперь келарь был чист, как стеклышко. Обступила его монашеская братия и немало дивилась случившейся оказии.
— Вот, служка, нашел я находку, — говорил Брехун, подавая монашескую рясу и клобук. — Не мирского
дела одежда, а валяется
на дороге. Соблазн бы пошел
на братию, кабы натакался
на нее мирской человек, — ну, а я-то, пожалуй, и помолчу…
— Не без того это
дело вышло, матушка, што нечистая сила объявилась в обители, — объясняла сестра-келарша Маремьяна. — Попущение божецкое
на святую обитель…
Это предположение подтвердилось, когда
на другой
день утром сестры узнали, как пропал из монастыря воевода Полуект Степаныч и как ночью слепец Брехун принес монашеское одеяние черного попа Пафнутия.
А слепец Брехун ходил со своим «глазом» по Служней слободе как ни в чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря, а вечером переходил к обители, куда благочестивые люди шли к вечерне.
Дня через три после бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание
на старой монастырской мельнице с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через одного нищего.
«О монастырских штатах» у монастырей были отобраны населенные крестьянами земли.], у Гарусова очутился громадный заводский участок
на полном праве собственности: устроили это
дело ему в Тобольске его дружки-приказные.
Ранним утром
на другой
день его разбудили.
Арефа только вздохнул и прилег
на свободное место поближе к дверям. Что же, сам виноват, а будет
день — будет и хлеб. От усталости у него слипались глаза. Теперь он даже плакать не мог. Умереть бы поскорее… Все равно один конец. Кругом было тихо. Все намаялись
на день и рады были месту. Арефа сейчас же задремал, но проснулся от тихого шепота.
Не один раз слободские бунтовали, и Гарусову приходилось усмирять их при помощи воинской команды, высылаемой
на подмогу из Усторожья доброхотом-воеводой, с которым у Гарусова были свои
дела.
Так
дело шло не один десяток лет. Гарусов все богател, и чем делался богаче, тем сильнее его охватывала жадность. Рабочих он буквально морил
на тяжелой горной работе и не знал пощады ослушникам, которых казнил самым жестоким образом: батожья, кнут, застенок — все шло в ход.
Работа в медной горе считалась самою трудной, но Арефа считал ее отдыхом. Главное, нет здесь огня, как
на фабрике, и нет вечного грохота. Правда, и здесь донимали большими уроками немилосердные пристава и уставщики, но все-таки можно было жить. Арефа даже повеселел, присмотревшись к
делу. Конечно, под землей дух тяжелый и теплынь, как в бане, а все-таки можно перебиваться.
Арефа даже зашатался
на месте. Это была его собственная расписка, выданная секретарю тобольской консистории, когда ему выдавали ставленническую грамоту. Долгу было двадцать рублей, и Арефа заплатил уже его два раза — один раз через своего монастырского казначея, а в другой присылал деньги «с оказией».
Дело было давнишнее, и он совсем позабыл про расписку, а тут она и выплыла. Это Гарусов выкупил ее через своих приставников у секретаря и теперь закабалил его, как и всех остальных.
Два
дня таким образом промучился Арефа, а
на третий
день не вытерпел и заявил приставу, что желает учинить разборку своего
дела в судной избе
на Баламутском заводе.
Это было
на другой
день после успенья. Еще с вечера слобожанин Аверкий шепнул Арефе...
По уговору двое рабочих перед вечернею сменой затеяли драку. Приказчик вступился в это
дело, набежали пристава, а в это время шахтари обрубили канат с бадьей, сбросили сторожа в шахту и пустились бежать в лес. Когда-то Арефа был очень легок
на ногу и теперь летел впереди других. Через Яровую они переправились
на плоту,
на котором привозили камень в рудник, а потом рассыпались по лесу.
— А кобыла? Первое
дело, не доставайся моя кобыла Гарусову, а второе
дело — как я к дьячихе
на глаза покажусь без кобылы? Уехал
на кобыле, а приду пешком…
Только
на другой
день добрался до завода.
Целый
день пролежал за околицей, выжидая ночи, чтобы в темноте пробраться
на господские конюшни, где стояла кобыла.
Выехали
на стойбище только
на третий
день к вечеру.
Сумрачен встал Пафнутий
на другой
день, а игумен уж успел собраться: живою рукою склался.
— А мне еще дивнее тебя видеть, как ты бросил свой монастырь и прибежал схорониться к воеводе. Ты вот псом меня взвеличал, а в писании сказано, што «пес живой паче льва мертва…». Вижу твой страх, игумен, а храбрость свою ты позабыл.
На кого монастырь-то бросил? А промежду прочим будет нам бобы разводить: оба хороши. Только никому не сказывай, который хуже будет… Теперь и
делить нам с тобой нечего. Видно, так… Беда-то, видно, лбами нас вместе стукнула.
— И то никто не узнает, а я и рад… Вот выправлюсь малым
делом, отдохну, ну, тогда и объявлюсь. Да вот еще к тебе у меня есть просьба: надо лошадь переслать в Служнюю слободу. Дьячкова лошадь-то, а у нас уговор был: он мне помог бежать из орды
на своей лошади, а я обещал ее представить в целости дьячихе. И хитрый дьячок: за ним-то следили, штобы не угнал
на своей лошади, а меня и проглядели… Так я жив ушел.
— Эх, девонька, неладно твое
дело, а поправить нельзя: пролакомила свою честь девичью
на воеводском дворе.
Как это могло случиться, чтобы смирный дьячок пошел
на такое богопротивное
дело?