Неточные совпадения
В первое мгновение Зыков
не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина,
не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с такой уверенностью,
что сомнений
не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото.
Не об этом речь. А дело такое,
что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
—
Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А
что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать
не будут… Ты вот говоришь,
что я ничего
не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут
не разбери-бери… Вот это какое дело!
Зыков чувствовал,
что недаром Кишкин распинается перед ним и про старину болтает «неподобное», а поэтому молчал, плотно сжав губы. Крепкий старик
не любил пустых разговоров.
Рабочие, конечно, рискуют, но таков уж русский человек,
что везде подставляет голову, только бы
не сделать лишнего шага.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но все они были такие оборванные и голодные,
что даже у него рука
не поднималась.
Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать,
что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, — это на двадцать-то душ!.. По гривеннику
не заработали.
— По рублю шести гривен, Андрон Евстратыч. Обидная наша работа. На харчи
не заробишь, а
что одежи износим,
что обуя, это уж свое. Прямо — крохи…
—
Чего ты зубы-то показываешь прежде времени, Матюшка?
Не больно велик в перьях-то…
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку
не падает. Так, бьется народ, потому
что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— У нас
не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то… Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С голого,
что со святого, — немного возьмешь.
— Да ты
что испугался-то? — смеялся Кишкин. — Ведь
не под суд отдаю тебя, а только в свидетели…
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А
что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов
не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы
не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Ну,
что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора
не пущает.
Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Когда и за
что попал он на каторгу — никто
не знал, а сам старик
не любил разговаривать о прошлом, как и другие старики-каторжане.
Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому
что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие
не все выходили, справляя «узенькое воскресенье», как на промыслах называли понедельник.
У себя дома Яша Малый
не мог распорядиться даже собственными детьми, потому
что все зависело от дедушки, а дедушка относился к сыну с большим подозрением, как и к Устинье Марковне.
Была еще одна дочь, самая старшая, Татьяна, которая в счет
не клалась, потому
что ушла замуж убегом за строгаля в Низах, по фамилии Мыльникова.
Родион Потапыч почему-то делал такой вид,
что совсем
не замечает этого покорного зятя, а тот, в свою очередь, всячески старался
не попадаться старику на глаза.
Замечательной особенностью тайболовцев было еще и то,
что, живя в золотоносной полосе, они совсем
не «занимались золотом».
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому
что брак был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну,
что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы
не делать лишней огласки и чтобы
не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже
не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Да и все остальные растерялись. Дело выходило самое скверное, главное, потому,
что вовремя
не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже
не вышел на работу по этому случаю.
— Я,
что же я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое дело самое маленькое в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты — сын, Яков Родионыч: тебе много поближее… Конечно,
не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он в сердцах…
— Дураки вы все, вот
что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько
не боюсь родителя… На волос
не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених
не жених, другой жених
не жених, — ну и
не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне
что, я его вот на эстолько
не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так
что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего
не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Дорога в Тайболу проходила Низами, так
что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город. Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша
не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко было проехать мимо.
— Ну-ну,
не ври, коли
не умеешь! — оборвал его Мыльников. — Небось в гости к богоданному зятю поехал?.. Ха-ха!.. Эх вы, раздуй вас горой: завели зятя. Только родню срамите… А
что, дорогой тестюшка каково прыгает?..
— И
не говори: беда… Объявить
не знаем как, а сегодня выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни с
чем выворотилась, а теперь меня заслала… Может, и оборочу Феню.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе
не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто
не берет. А вы плачете,
что Феня своим умом устроилась…
— Бог
не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот
что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Вот
что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, —
не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа
не прячемся… Наш грех…
—
Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять
не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим,
что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
—
Чему быть, того
не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. — Ну пошумит старик, покажет пыль — и весь тут…
Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом идут? Тут, брат, силой ничего
не поделаешь.
Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
— Нету ведь Яши-то, — шепотом сообщила ему Устинья Марковна. — С самого утра уехал…
Что ему делать-то в Тайболе столько время?.. Думаю,
не завернул ли Яша в кабак к Ермошке…
И теща и жена отлично понимали,
что Прокопий хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч будет производить над бабами суд и расправу, но ничего
не сказали:
что же, известное дело, зять… Всякому до себя.
— А
что же в баню-то сегодня
не пойдешь,
что ли? — окликнула Прокопия уже на пороге вековушка Марья.
За убегом Фени с Марьей точно
что сделалось, и она постоянно приставала к матери,
чего раньше и в помине
не было.
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. —
Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша,
что же это ты в самом-то деле?.. По первому разу и испугался родителей…
Устинья Марковна так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только
не проклятия. В первую минуту она даже
не сообразила,
что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский
не мог удержаться и звонко расхохотался.
Что же это такое? «Парнишке» шестьдесят лет, и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек в форменной тужурке, и тощий носатый лесничий Штамм.
— Вот я и хотел рассказать все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку и все выпытывал про старое, а я догадался,
что он неспроста, и ничего ему
не сказал. Увертлив пес.
— Оставь, дедушка, — вступился Карачунский. — Мало ли
что бывает:
не всякое лыко в строку…
— Ах, дедушка, как это ты
не поймешь,
что я ничего
не могу сделать!.. — взмолился Карачунский. — Уж для тебя-то я все бы сделал.
— Ну хорошо, воротишь, а потом
что? Снова девушкой от этого она ведь
не сделается и будет ни девка, ни баба.
— У нас есть своя поговорка мужицкая, Степан Романыч: тем море
не испоганилось,
что пес налакал… Сама виновата, ежели
не умела правильной девицей прожить.
Старик так и ушел, уверенный,
что управляющий
не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов — и вдруг
не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Правда,
что население давно вело упорную тяжбу с компанией из-за земли, посылало жалобы во все щели и дыры административной машины, подавало прошения, засылало ходоков, но шел год за годом, а решения на землю
не выходило.
Громадное дело было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства, так
что новому управляющему пришлось всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы
не поднимать скандала.
По наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах
не поверил бы,
что Карачунский что-нибудь смыслит в промысловом деле и
что он когда-нибудь работал.