Неточные совпадения
Ругавшийся с объездным мужик в красной рубахе
только что вылез из дудки. Он был в
одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной, и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид.
Отношения с жениной родней тоже были довольно натянуты, и Зыков делал исключение
только для
одной тещи, в которой, кажется, уважал подругу своей жены по каторге.
— Ах, и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое то есть живое место попал… Семь бед —
один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а
только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь… Не тронь!..
Хорошо и любовно зажил Родион Потапыч с молодой женой и никогда ни
одним словом не напоминал ее прошлого: подневольный грех в счет не шел. Но Марфа Тимофеевна все время замужества оставалась туманной и грустной и
только перед смертью призналась мужу, чтó ее заело.
Тогда, между прочим, спасся
только чудом Кишкин, замешанный в этом деле: какой-нибудь
один час — и он улетел бы в Восточную Сибирь, да еще прошел бы насквозь всю «зеленую улицу».
— А время-то какое?.. — жаловался Родион Потапыч. — Ведь в прошлом году у нас стоном стон стоял…
Одних старателишек неочерпаемое множество, а теперь они и губу на локоть.
Только и разговору: Кедровская дача, Кедровская дача. Без рабочих совсем останемся, Степан Романыч.
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке вот уж близко месяца, и конца-краю нету.
Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них
одно заведенье. Ну, так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
Только и радости было, что
одна церковь, когда каторгу отбывали.
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались
только глухие рыдания Кожина. Еще бы
одно мгновение — и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
— Ну, этого у меня заведенья не полагается, баушка, — успокоил он. — У меня
один закон для всех: кто из рабочих
только нос покажет с краденым золотом — шабаш. Чтобы и духу его не было… У меня строго, баушка.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а как дошло дело до богачества —
один ты и остался. Ухватил бы свинью,
только тебя и видели. Вот какая твоя деликатность, братец ты мой…
Родион Потапыч
только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить на Дерниху чуть не каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст не будет.
Одним словом, не хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться и с Ониковым и делать по его приказу, благо немного он смыслит в деле.
Устинья Марковна поддакивала дочери своим молчанием и вздохами, и
только заступилась
одна Марья...
Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха не могла произнести ни
одного слова, а Кожин стоял у порога и смотрел на нее ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана
только появлением Марьи и Мыльникова.
Но Петр Васильич не ограничился этой неудачной попыткой. Махнув рукой на самого Мыльникова, он обратил внимание на его сотрудников. Яшка Малый был ближе других, да глуп, Прокопий, пожалуй, и поумнее, да трус —
только телята его не лижут… Оставался
один Семеныч, который был чужим человеком. Петр Васильич зазвал его как-то в воскресенье к себе, велел Марье поставить самовар, купил наливки и завел тихие любовные речи.
— Куда ей деваться? — уверенно отвечал старик. —
Только вот взять-то ее умеючи надо… К рукам она, свинья эта самая. На счастливого,
одно слово…
И Кишкин, и баушка Лукерья, и Матюшка, и Петр Васильич знали
только про себя, а между тем загалдела вся Фотьянка, как
один человек, точно пчелиный улей, по которому ударили палкой.
Расчеты на Кедровскую дачу оправдались вполовину: летние работы помазали
только по губам, а зимой там оставался
один прииск Ягодный да небольшие шурфовки.
Не
один раз они ссорились, и Родион Потапыч грозился выгнать Оксю, но та
только ухмылялась.
— Не могу знать, Степан Романыч… У господ свои мысли, у нас, мужиков, свои, а чужая душа потемки… А тебе пора и подумать о своем-то лакомстве… У всех господ
одна зараза, а
только ты попревосходней других себя оказал.
— Господин Карачунский, вы не могли, следовательно, не знать, что принимаете приисковый инвентарь
только по описи, не проверяя фактически, — тянул следователь, записывая что-то, — чем, с
одной стороны, вы прикрывали упущения и растраты казенного управления промыслами, а с другой — вводили в заблуждение собственных доверителей, в данном случае компанию.
— Это
одно и то же,
только вы говорите другими словами, господин Карачунский.
— Все кричат: богатство! — жаловался Кишкин. — А
только вот я не вижу его до сих пор… Нечем долг заплатить баушке Лукерье. Тут тебе паровая машина, тут вскрышка, тут бутара, тут плотина… За все деньги подай, а деньги из
одного кармана.
— Была пустая, когда Кишкин работал… А чем она хуже Богоданки?..
Одна Мутяшка-то, а Кишкин
только чуть ковырнул. Да и тебе ближе знать это самое дело. Места нетронутого еще много осталось…
— Охота Оксины деньги закопать? — пошутил он. —
Только для тебя, Матюха, потому как раньше вместе горе-то мыкали… Владей, Фаддей, кривой Натальей.
Один уговор: чтобы этот кривой черт и носу близко не показывал… понимаешь?..
— Медведь тоже с кобылой шутил, так
одна грива осталась… Большому черту большая и яма, а вот ты Кишкину подражаешь для какой такой модели?.. Пусть
только приедет, так я ему ноги повыдергаю. А денег он тебе не отдаст…
Петр Васильич остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим делом
одна. Самое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся. Под новеньким навесом у самой конторы стоял новенький тарантас, в котором ездил Кишкин в город сдавать золото, рядом новенькие конюшни, новенький амбар — все с иголочки, все как
только что облупленное яичко.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до
одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться, что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На лице не было ни
одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился
только передними зубами. «Все на счастливого», как говорили рабочие.
— Ну, раньше смерти не помрешь.
Только не надо оборачиваться в таких делах… Ну, иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В
одном месте надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку выйти, — я прополз и слушаю. И он за мной ползет… Слышно, как по хрящу шуршит и как под ним хрящ-то осыпается. Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну и бродит теперь…
— Тетя, родная, что
только и было, — рассказывала она, припадая к Марье. — И рассказывать-то — так
одна страсть…
Дело в том, что собственно рабочим Кедровская дача дала
только призрак настоящей работы, потому что здесь вместо
одного хозяина, как у компании, были десятки, —
только и разницы. Пока благодетелями являлись
одни скупщики вроде Ястребова. Затем мелкие золотопромышленники могли работать
только летом, а зимой прииски пустовали.