Неточные совпадения
— В золке бы ее испечь,
так она вкуснее,
чем вареная.
Кишкин как-то укоризненно посмотрел на сурового старика и поник головой. Да, хорошо ему теперь бахвалиться над ним, потому
что и место имеет, и жалованье, и дом полная чаша. Зыков молча взял деревянной спицей горячую картошку и передал ее гостю. Незавидное кушанье дома, а в лесу первый сорт: картошка
так аппетитно дымилась, и Кишкин порядком-таки промялся. Облупив картошку и круто посолив, он проглотил ее почти разом. Зыков
так же молча подал вторую.
В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с
такой уверенностью,
что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
— Как же это
так… гм… А Балчуговские промысла при
чем останутся?
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело
такое,
что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в
чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был,
так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не ты,
так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А
что касается Балчуговских промыслов,
так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь,
что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Прежде-то
что было, Родион Потапыч! — как-то особенно угнетенно проговорил он наконец, втягивая в себя воздух. — Иногда раздумаешься про себя,
так точно во сне… Разве нынче промысла? Разве работы?
Кишкин ударил себя кулаком в грудь, и мелкие старческие слезинки покатились у него по лицу. Это было
так неожиданно,
что Зыков как-то смущенно пробормотал...
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но все они были
такие оборванные и голодные,
что даже у него рука не поднималась.
— Да
так… Мало ли
что здря болтают. Намедни в кабаке городские хвалились…
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает.
Так, бьется народ, потому
что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то… Вот вода тронется,
так тогда поправляться будем. С голого,
что со святого, — немного возьмешь.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А
что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч,
так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
В нем, по глубокому убеждению всей семьи и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому
что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а другие наживали на
таких местах состояние в два-три года.
Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать,
что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков,
так и перестарок.
Родион Потапыч почему-то делал
такой вид,
что совсем не замечает этого покорного зятя, а тот, в свою очередь, всячески старался не попадаться старику на глаза.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому
что брак был сводный. Все это
так поразило Устинью Марковну,
что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то
так,
что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу.
Что, в самом-то деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть
что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы все, вот
что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает.
Так прямо и объясню родителю… Мне
что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— Да
так… в город по делу надо съездить, — соврал Яша, и
так неловко,
что сам смутился.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак,
так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете,
что Феня своим умом устроилась…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж
такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот
что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Медведица… — проговорил Мыльников, указывая глазами на дверь, в которую вышла старуха. — Погоди, вот я разговорюсь с ней по-настоящему…
Такого холоду напущу,
что не обрадуется.
— Вот
что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе.
Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
—
Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим,
что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!..
Так ведь, Тарас?
—
Что же, ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки… — рассуждал он, делая соответствующий жест. — Ну выворотится, я ему напрямки и отрежу:
так и
так, был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну и всякое протчее… А там хоть на части режь…
Яшей овладело опять
такое малодушие,
что он рад был хоть на час отсрочить неизбежную судьбу. У него сохранился к деспоту-отцу какой-то панический страх… А вот и Балчуговский завод, и широкая улица, на которой стояла проваленная избенка Тараса.
— Ну вот… — проговорил Яша
таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. — Ну
что я теперь буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— Достаточно по твоему великому уму… И Шишка дурак,
что с
таким худым решетом, как ты, связывается!..
— А уж
что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А
что касаемо выдела,
так уж как волостные старички рассудят,
так тому и быть.
Устинья Марковна
так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила,
что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.
— Дедушка,
что ты… Дедушка, нехорошо!.. — бормотал он, стараясь поднять Родиона Потапыча на ноги. — Разве можно
так?..
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался.
Что же это
такое? «Парнишке» шестьдесят лет, и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек в форменной тужурке, и тощий носатый лесничий Штамм.
— Да ты
что так о чужом добре плачешься, дедушка? — в шутливом тоне заговорил Карачунский, ласково хлопая Родиона Потапыча по плечу. — У казны еще много останется от нас с тобой…
Да ежели бы старое-то горное начальство поднялось из земли да посмотрело на нынешние порядки, — господи, да
что же это
такое делается?
Старик
так и ушел, уверенный,
что управляющий не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов — и вдруг не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Весь секрет заключался в том,
что Карачунский никогда не стонал,
что завален работой по горло, как это делают все другие, потом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел
такой беспечный, улыбающийся вид.
— Что-то
такое слыхал… — небрежно ответил молодой человек. — Даже, кажется, где-то видал: этакий гнусный сморчок. Да, да… Когда отец служил в Балчуговском заводе, я еще мальчишкой дразнил его Шишкой. У него
такая кличка… Вообще что-то
такое маленькое, ничтожное и… гнусное…
— А уж
что Бог даст, — решительно ответил Кожин. — По моему рассуждению
так,
что, конечно, старику обидно, а судом дело не поправишь… Утихомирится, даст Бог.
Это молодое горе было
так искренне, а заплаканные девичьи глаза смотрели на Карачунского с
такой умоляющей наивностью,
что он не выдержал и проговорил...
А еще удивительнее то,
что такая свежая, благоухающая красота достанется в руки какому-нибудь вахлаку Кожину.
Обыкновенно, там, в Расее-то, и слыхом не слыхали,
что такое есть каторга, а только словом-то пугали: «Вот приведут в Сибирь на каторгу,
так там узнаете…» И у меня сердце екнуло, когда завиделся завод, а все-таки я потихоньку отвечаю Марфе Тимофеевне: «Погляди, глупая, вон церковь-то…
Помрем,
так хоть похоронить есть кому!» Глупы-глупы, а это соображаем,
что без попа церковь не стоит…
По этапам-то вели нас близко полугода,
так всего натерпелись и думаем,
что в каторге еще того похуже раз на десять.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то,
так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь,
что и к
чему следует. Каторга была
так каторга, солдатчина была
так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то
что?.. Не то
что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то
что будет?..
Мысль о бессильной, жалкой старости явилась для него в
такой яркой и безжалостной форме,
что он даже испугался.
Он очень полюбил молодого Зыкова и устроил
так,
что десятилетняя каторга для него была не в каторгу, а в обыкновенную промысловую работу, с той разницей,
что только ночевать ему приходилось в остроге.
Военное горное начальство в этом случае рассуждало
так,
что порядок наказания прежде всего, а работа пойдет сама собой.