Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом
деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в
свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое
дело!
— И в самом-то
деле, чего привязался! — пристали бабы. — Ступай к
своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!..
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него
своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем
дело.
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино
дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком
своим озолотил.
Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала в
свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла в раскольничью семью сводом.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого
дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня
своим умом устроилась…
Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь
своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти
дни и пугливо смотрела на брата и на зятя
своими большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.
Вот уже стало и темнеться, значит близко шести часов, а в семь свисток на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым
делом хватится
своей Фени.
— А вот это самое… Будет тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне и
своим умом жить… Выдели меня, и конец тому
делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там я сам…
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское
дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в
свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Непременный член по крестьянским
делам выбивался из сил и ничего не мог поделать: рабочие стояли на
своем, компания на
своем.
Утром на другой
день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал
свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал
свое розовое лицо в зеркале.
— Вчера у меня был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня… Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я не впутался бы в это
дело, если бы не уважал Родиона Потапыча… Это такой почтенный старик, единственный в
своем роде.
Эта несчастная фабрика постоянно возмущала Карачунского
своим убожеством, и он мечтал о грандиозном
деле.
— Ну, это ваше
дело, — равнодушно заметил Карачунский. — Я
свое слово сдержал… Это мое правило.
— Нет, это пустое, отец, — решила баушка Лукерья. — Сам-то Акинфий Назарыч, пожалуй бы, и ничего, да старуха Маремьяна не дозволит… Настоящая медведица и крепко
своей старой веры держится. Ничего из этого не выйдет, а Феню надо воротить… Главное
дело, она из
своего православного закону вышла, а наши роды испокон века православные. Жиденький еще умок у Фени, вот она и вверилась…
Кроме
своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов, в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания на самом месте работ; это было домашнее
дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом на страх другим.
Он точно раз и навсегда замерз на
своем промысловом
деле да больше и не оттаял.
Водворение компании сразу подняло
дело, и Родион Потапыч ожил, перенеся на компанейское
дело все
свои крепостные симпатии.
Между тем это было казенное промысловое население, несколькими поколениями воспитавшееся на
своем приисковом
деле.
Нагорная и Фотьянка, эти старые каторжные гнезда, остались верными
своему промысловому
делу и не увлекались никакими сторонними заработками.
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со
своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
В конце шестидесятых годов, когда начиналась хивинская война, вдруг образовался громадный спрос на балчуговский сапог, и Тарас бросил
свое столярное
дело.
У него был
свой расчет: в столярном
деле ему приходилось отдуваться одному, а при сапожном ремесле ему могли помогать жена и подраставшие дети.
Так Феня и осталась на Фотьянке. Баушка Лукерья несколько
дней точно не замечала ее: придет в избу, делает какое-нибудь
свое старушечье
дело, а на Феню и не взглянет.
Конечно, подневольное наше девичье
дело было, а пригнали нас на каторгу в Балчуги, тут покойничек Антон Лазарич лакомство
свое тешил.
— А Маремьяна?.. Нет, голубушка, при живности старухи нечего было тебе и думать. Пустое это
дело, закостенела она в
своей старой вере…
Когда работа была кончена, Кишкин набожно перекрестился: он вылил всю
свою душу, все, чем наболел в
дни своего захудания.
От прокурора Кишкин прошел в горное правление, в так называемый «золотой стол», за которым в
свое время вершились большие
дела.
— Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака на
свою голову. Так и твое
дело. Ты еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой ты человек, и больше ничего.
Набродившись по лесу за
день, старик едва мог добраться до
своего балагана.
Занятый этими мыслями и соображениями, Кишкин как-то совсем позабыл о
своем доносе, да и некогда о нем теперь было думать, когда каждый
день мог сделаться роковым.
Рублиха послужила яблоком раздора между старыми штейгерами. Каждый стоял на
своем, а особенно Родион Потапыч, вложивший в новое
дело всю душу. Это был
своего рода фанатизм коренного промыслового человека.
Во всякое время
дня и ночи его можно было встретить на шахте, где он сидел, как коршун, ожидавший
своей добычи.
— Ужо будет летом гостей привозить на Рублиху — только его и
дела, — ворчал старик, ревновавший
свою шахту к каждому постороннему глазу. — У другого такой глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
— Да ты не путляй, Шишка! — разразился неожиданно Родион Потапыч, встряхнув
своей большой головой. — Разве я к вашему конторскому
делу причастен? Ведь ты сидел в конторе тогда да писал, ты и отвечай…
Мыльников являлся комическим элементом и каждый раз менял
свои показания, вызывая улыбку даже у следователя. Приходил он всегда вполпьяна и первым
делом заявлял...
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не
своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Это была
своего рода взятка, чтобы Кишкин не запутал знаменитого дельца в проклятое
дело о Балчуговских промыслах.
День за работой, а вечером такой здоровый отдых около
своего огонька в приятной беседе о разных разностях.
— Эх, нету у нас, Андрон Евстратыч, первое
дело, лошади, — повторял каждый
день Матюшка, — а второе
дело, надо нам беспременно завести бабу… На других приисках везде
свои бабы полагаются.
Мыльников приводил
свою Оксю два раза, и она оба раза бежала. Одним словом, с бабой
дело не клеилось, хотя Петр Васильич и обещал раздобыть таковую во что бы то ни стало.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась. Так и твое
дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со
своими весами как кур во щи.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что в счастливый
день зашибал рублей до трех, да, кроме того, наживал еще на
своих провесах и обсчетах рабочих.
— А вот это самое и помешал, — не унимался Петр Васильич. — Терпеть его ненавижу… Чем я знаю, какими он
делами у меня в избе занимается, а потом с судом не расхлебаешься. Тоже можем
свое понятие иметь…
Инженер Оников с самого начала был против новой шахты и, конечно, со
своей стороны мог много повредить
делу.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало
делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний
день невелик. Даже Мыльников задумался над
своим диким предприятием. Дудка шла все еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
Это была совершенно оригинальная теория залегания золотоносных жил, но нужно было чему-нибудь верить, а у Мыльникова, как и у других старателей, была
своя собственная геология и терминология промыслового
дела. Наконец в одно прекрасное утро терпение Мыльникова лопнуло. Он вылез из дудки, бросил оземь мокрую шапку и рукавицы и проговорил...
Палач угрюмо молчал, Окся тоже. Мыльников презрительно посмотрел на
своих сотрудников, присел к огоньку и озлобленно закурил трубочку. У него в голове вертелись самые горькие мысли. В самом
деле, рыл-рыл землю, робил-робил и, кроме «пустяка», ни синь-пороха. Хоть бы поманило чем-нибудь… Эх, жисть! Лучше бы уж у Кишкина на Мутяшке пропадать.
Разговор был вообще несложный. Родион Потапыч добыл из сундука
свою «паужину» и
разделил с Оксей, которая глотала большими кусками, с жадностью бездомной собаки, и даже жмурилась от удовольствия. Старик смотрел на
свою гостью, и в его суровую душу закрадывалась предательская жалость, смешанная с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.