Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской —
ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
—
Ну, Яшенька,
и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх,
и достанется же от родителя!..
Ну, да все равно: семь бед — один ответ…
И Фени жаль,
и родительской грозы не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить в хорошей компании…
— Чему быть, того не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. —
Ну пошумит старик, покажет пыль —
и весь тут… Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом идут? Тут, брат, силой ничего не поделаешь. Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
— Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в том роде, как троюродное наплевать. А мне бог с ним… Я бы его не обидел. А выпить мы можем завсегда…
Ну, Яша, которую не жаль, та
и наша.
— Что же,
ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки… — рассуждал он, делая соответствующий жест. —
Ну выворотится, я ему напрямки
и отрежу: так
и так, был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну
и всякое протчее… А там хоть на части режь…
— А вот это самое… Будет тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне
и своим умом жить… Выдели меня,
и конец тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку,
ну обзаведение, а там я сам…
—
Ну так слушай… Ты вот Тараса за дурака считал
и на порог не пускал…
Значит, как я в те поры на Фотьянке в шорниках состоял,
ну так он
и меня записал.
— Да уж четвертые сутки… Вот я
и хотел попросить тебя, Степан Романыч, яви ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать,
ну, бог с тобой, а девку вороти. Служил я на промыслах верой
и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу
и то косточку бросают…
—
Ну хорошо, воротишь, а потом что? Снова девушкой от этого она ведь не сделается
и будет ни девка, ни баба.
—
Ну, что у вас тут случилось? — строго спрашивала баушка Лукерья. — Эй, Устинья Марковна, перестань хныкать… Экая беда стряслась с Феней,
и девушка была, кажись, не замути воды. Что же, грех-то не по лесу ходит, а по людям.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, — я к тебе за делом… Ты это что надумал-то? Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная: до порога, а ты с чего проклинать вздумал?..
Ну пожурил, постращал, отвел душу —
и довольно…
—
И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй,
и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники,
и давай галиться: «Тпру, баушка!..»
Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Ну, входит партия в Балчуговский, а покойница-сестрица, Марфа Тимофеевна, поглядела этак кругом
и шепчет мне: «Луша, тут наша смертынька».
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая
и чуть его не зарезала, черкаска-девка…
Ну, приходит он к нам в казарму
и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его
и порешили, сердешного.
— Бывал он
и у нас в казарме… Придет, поглядит
и молвит: «
Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным себя звал. Бабенки улещали его
и за себя,
и за мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно было на него смотреть на пьяного-то…
— Обыкновенно, ты ответишь, — сказал Лучок. — Ты жалованья-то пятьдесят целковых получаешь,
ну, значит, кругом
и будешь виноват… А с меня за двадцать-то целковых не много возьмешь.
Ну, Разов нагнал —
и сейчас давай нас драть.
Ну, на Мутяшке-то мы цельный месяц муку принимали, а потом
и подвернись казакам один старец.
Ну, старец-то принял наказание, перекрестился
и Разова благословил… «Миленький, — говорит, — мне тебя жаль, не от себя лютуешь».
Ну, мы робим, ширпы бьем, а старец под елочкой лежит
и глядит на нас.
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…»
Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото
и не далось.
Ну, так в допрежние времена, еще до Пугача, один мужик из Тайболы ходил по Кедровской даче
и разыскивал тумпасы.
Ну, собрался с духом
и выкопал золотой самородок пуда в два весом.
— Устроил… — коротко ответил он, опуская глаза. — К себе-то в дом совестно было ее привезти, так я ее на Фотьянку, к сродственнице определил. Баушка Лукерья… Она мне по первой жене своячиной приходится.
Ну, я к ней
и опеределил Феню пока что…
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке вот уж близко месяца,
и конца-краю нету. Только что
и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным
и сейчас к Фролке: у них одно заведенье.
Ну, так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
— Отроду не пивал, не знаю, чем она
и пахнет, а теперь уж поздно начинать…
Ну так, своячинушка, направляй ты нашу заблудящую девку, как тебе бог на душу положит, а там, может,
и сочтемся. Что тебе понадобится, то
и сделаю. А теперь, значит, прощай…
—
Ну что, Андрон Евстратыч? — спрашивал младший Каблуков, с которым в богатое время Кишкин был даже в дружбе
и чуть не женился на его родной сестре, конечно, с тайной целью хотя этим путем проникнуть в роковой круг. — Каково прыгаешь?
—
Ну, этого у меня заведенья не полагается, баушка, — успокоил он. — У меня один закон для всех: кто из рабочих только нос покажет с краденым золотом — шабаш. Чтобы
и духу его не было… У меня строго, баушка.
— Ах, какой же ты, братец мой, непонятный!
Ну, тут тебе
и есть Миляев мыс, потому как Мутяшка упала в Меледу под самой Каленой горой.
—
Ну тебя к черту вместе
и с твоей Оксей…
— Ах, дураки, дураки!.. — заливался Ястребов, качая головой. — То-то дураки-то… Друг друга обманывают
и друг друга ловят.
Ну, не дураки ли вы после этого?..
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да
и волокет, как овцу… А Мина Клейменый идет за ней да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!..
Ну, подвели ее к болотине, а Шишка
и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает…
И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем, а он как грянет, как захохочет…
Ну, пошел я на земскую квартиру, а там
и староста,
и урядник,
и наших балчуговских стариков человек с пять.
— А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал: так, говорит, самоваром жила
и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях,
ну, дудка
и обвалилась. Нет, здесь верное золото, не то что на Краюхином увале…
—
Ну, сказывали, что
и тебе тоже перепадает… Мыльников как-то завернул
и говорит: «Фене деньги повалили — тот двугривенный даст, другой полтину…» Побожился, что не врет.
— Да, да… Догадываюсь.
Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости
и красоте,
и поговорим как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да?
Ну, что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
—
Ну, Ермошкины-то слова как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил. Да
и Дарья-то еще переживет его десять раз… Такие ледащие бабенки живучи.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна.
Ну, так
и говори…
И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
—
Ну, пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам пойду к Карачунскому
и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам
и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах не горюют…
— Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно
и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна.
Ну, значит, я
и пришел объявиться, потому как дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать тебя, а я с емя со всеми отваживаюсь… Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
—
И увезу, а ты мне сруководствуй деляночку на Краюхином увале, — просил в свою очередь Мыльников. — Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка…
Ну ее к черту!
И конпания у нас была: пришей хвост кобыле. Все врозь, а главный заводчик Петр Васильич. Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался
и золото для него скупает… Да ведь ты знаешь, чего я тебе-то рассказываю. А ты деляночку-то приспособь… В некоторое время пригожусь, Фенюшка. Без меня, как без поганого ведра, не обойдешься…
— Сейчас оттуда… Вместе с Кожиным были.
Ну, там Мамай воевал: как учали бабы реветь, как учали причитать — святых вон понеси.
Ну, да ты не сумлевайся, Фенюшка…
И не такая беда изнашивается. А главное, оборудуй мне деляночку…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было…
Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени как без рук.
Ну, Окся
и соответствует по всем частям…
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал?
Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки
и отрезал.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь.
Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так
и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай.
И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше
и не бывает, вровень с грязью сделали.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут
и осталась. Так
и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
—
Ну, теперь ступай… — сурово проговорил старик, не повертываясь. — Поела, согрелась
и ступай.
Болотинка в берег ушла,
ну, он пошурфовал
и бросил.