Неточные совпадения
— А
не болтай глупостев, особливо чего
не знаешь. Ну, зачем пришел-то?
Говори, а то мне некогда с тобой балясы точить…
В первое мгновение Зыков
не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина,
не врет ли старая конторская крыса, но тот
говорил с такой уверенностью, что сомнений
не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
—
Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать
не будут… Ты вот
говоришь, что я ничего
не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут
не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это
говорить: перестань!.. А никто
не спросит, как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а другие радуются… Тех же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются, а я вот на своих на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя
не умел… да.
— Кто тебя
не знает, Андрон Евстратыч… Прежде-то шапку ломали перед тобой, как перед барином. Светленько,
говорю, прежде-то жил…
— И
поговорим, и даже очень
поговорим, — уверенно ответил Акинфий Назарыч. —
Не первая Федосья Родионовна и
не последняя.
— Перестань молоть! — оговаривала его старая Маремьяна. —
Не везде в задор да волчьим зубом, а мирком да ладком, пожалуй, лучше… Так ведь я
говорю, сват — большая родня?
— Он за баб примется, —
говорил Мыльников, удушливо хихикая. — И достанется бабам… ах как достанется! А ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем
не смеет тронуть… Вот это какое дело, Яша!
— Может, и будет, да говорить-то об этом
не след, Степан Романыч, — нравоучительно заметил старик. —
Не таковское это дело…
— Да так…
Не любит она, шахта, когда здря про нее начнут
говорить. Уж я замечал… Вот когда приезжают посмотреть работы, да особливо который гость похвалит, — нет того хуже.
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно
говорит, Степан Романыч. Греха
не оберешься.
— Что же ты
не благодаришь Степана Романыча? —
говорил Кожин, подталкивая растерявшуюся жену локтем. — Они весьма нам могут способствовать…
— Что уж теперь
говорить, баушка: пролитую воду
не соберешь…
— Да ты слушай, умная голова, когда
говорят… Ты
не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж
не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно тебе
говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума
не хватило. Проклясть-то
не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам,
говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Вот
говорят, что гусь свинье
не товарищ, — шутила баушка Лукерья, выезжая на улицу.
Баб
не трогал, ни-ни, потому,
говорит, «сам я женатый человек, и нехорошо чужих жен обижать».
— Понапрасну погинул, это уж что
говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его
не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, —
говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Совещания составлявшейся компании
не представляли тайны ни для кого, потому что о Мутяшке давно уже
говорили как о золотом дне, и все мечтали захватить там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
Он прошел наверх к Ермошке и долго о чем-то беседовал с ним. Ермошка и Ястребов были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов золота. Все это знали; все об этом
говорили, но никто и ничего
не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый раз
говорил...
— И в кого ты у нас уродилась, Окся, — часто
говорила Татьяна, наблюдая дочь. — Ровно у нас таких неуворотных баб и в роду
не бывало. Дерево деревом.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее
не смотрите: дура набитая. При ней все можно
говорить, потому, как стена, ничего
не поймет.
Ну, старец-то принял наказание, перекрестился и Разова благословил… «Миленький, —
говорит, — мне тебя жаль,
не от себя лютуешь».
Не вашими погаными руками…» — «Как же, —
говорю я, — взять его, дедушка?» — «А умеючи, —
говорит, — умеючи, потому положон здесь на золоте великий зарок.
Надо, —
говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото и
не далось.
— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу
не подточит. Так я
говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы-то с тобой еще в свойстве состоим по бабушкам.
— О чем говорить-то? Весь тут. Дома ничего
не осталось… А где у тебя змей-то кривой?
— Приеду как-нибудь в другой раз… — глухо проговорил старик, усаживаясь в свои пошевни. — А теперь мутит меня… Говорить-то об ней даже
не могу. Ну, прощай…
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот
не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы
не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так и
говори… Прямое дерево ветру
не боится. Я ее сейчас позову.
Разговор оказался короче воробьиного носа: баушка Лукерья
говорила свое, Кожин свое. Он
не стыдился своих слез и только смотрел на старуху такими страшными глазами.
— Ну, это
не фасон, Петр Васильич, — ворчал Кишкин. — Ты что раньше-то
говорил: «У меня в избе живите, как дома, у меня вольготно», а сам пустил Ястребова.
— Эх, кабы раздобыть где ни на есть рублей с триста! — громко
говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал и на себя бы робить стал…
Не велики деньги, а так и помрешь без них.
— А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал: так,
говорит, самоваром жила и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях, ну, дудка и обвалилась. Нет, здесь верное золото,
не то что на Краюхином увале…
Всю жизнь прожила баушка Лукерья и
не видала денег в глаза, как сама
говорила.
— Гляди, потужит, потоскует да и женится на своей тайболовской кержанке, —
говорила она сквозь слезы. — Молодой он, горе-то скоро износит… Такая на меня тоска нападает под вечер, что и жизни своей
не рада.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо
говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то
не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки
не на что купить.
— Ну, сказывали, что и тебе тоже перепадает… Мыльников как-то завернул и
говорит: «Фене деньги повалили — тот двугривенный даст, другой полтину…» Побожился, что
не врет.
— Я баушку Лукерью ввек
не забуду, —
говорила Феня. — Она меня призрела, приголубила…
Не наше дело считать ее-то деньги.
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и
поговорим как хорошие старые друзья. Если я
не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
— Да
говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и
говори… И с собой ничего
не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
— Сделай милость, бери…
Не заплачем.
Говорю, всю посуду расколотила. А ты
не накладывайся ночевать у нас: без тебя тесно.
Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и
не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он
говорит правду и где врет.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а
не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, —
говорят, — старая грымза, а Феню
не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и
не бывает, вровень с грязью сделали.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен
не выйду и вглубь дальше десятой сажени
не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси,
говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Хуже… Тарас-то Мыльников ведь натакался на жилу. Верно тебе
говорю… Сказывают, золото так лепешками и сидит в скварце, хоть ногтями его выколупывай. Этакой жилки, сказывают, еще
не бывало сроду. Окся эта самая робила в дудке и нашла…
— А что Феня? — тихо спросил он. — Знаете, что я вам скажу, Марья Родионовна:
не жилец я на белом свете. Чужой хожу по людям… И так мне тошно, так тошно!.. Нет, зачем я это
говорю?.. Вы
не поймете, да и
не дай бог никому понимать…
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил
поговорить по-хорошему с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем
не модель, особенно в хорошей конпании…
— Таков уродился…
Говорю:
не подвержен, чтобы такая, например, модель.
—
Не заглядывайся больно-то, Марьюшка, а то после тосковать будешь, — пошутил Петр Васильич. — Парень чистяк, уж это что
говорить!
— Ведь скромница была, как жила у отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого
не боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж,
говорит, выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..