Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе
же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это
какое дело!
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это говорить: перестань!.. А никто не спросит,
как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а другие радуются… Тех
же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются, а я вот на своих на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
Жалованье я
же сочинял таким служащим,
каких и на свете не бывало.
Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье
же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье»,
как на промыслах называли понедельник.
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда
же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох
какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Что
же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех и тот на виду, а там уж
как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти…
— Что
же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша
же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем,
как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь,
как он сразу укротился. Яша, что
же это ты в самом-то деле?.. По первому разу и испугался родителей…
— Что
же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит и вода близко… Помнишь,
как Шишкаревскую шахту опустили? Ну и с этой то
же будет…
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие
же и раньше,
как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Старик не понял и того,
как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот
же Родион Потапыч.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра
же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова,
как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
— Что
же, мы всегда готовы помириться… — бойко ответил Кожин, встряхивая напомаженными волосами. — Только из этого ничего не выйдет: Степан Романыч карактерный старик, ни в
какой ступе не утолчешь…
Взять хоть ту
же Феню,
какая она красавица…
— Ему
же лучше, что и молод, и умен. Вон
какой очесливый да скромный…
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам
же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Не было внешнего давления,
как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к той
же компании на самых невыгодных условиях,
как вообще было обставлено дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Он сейчас
же женился на Дарье и зажил своим домом,
как следует справному мужику, а впоследствии уже открыл кабак и лавку.
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя,
как тот
же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой
же день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
Простые рабочие, не владевшие даром «словесности»,
как Мыльников, довольствовались пока тем, что забирали у городских охотников задатки и записывались зараз в несколько разведочных партий, а деньги, конечно, пропивали в кабаке тут
же. Никто не думал о том, чтобы завести новую одежду или сапоги. Все надежды возлагались на будущее, а в частности на Кедровскую дачу.
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она
же указала…» Ну,
какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото и не далось.
— Старатели будут, конечно, воровать золото на новых промыслах, а мы будем его скупать… Новые золотопромышленники закопают лишние деньги в Кедровской даче, а рабочие к нам
же и придут. Уцелеет один Ястребов и будет скупать наше золото,
как скупал его и раньше.
Таким образом баня сделалась главным сборным пунктом будущих миллионеров, и сюда
же натащили разную приисковую снасть, необходимую для разведки: ручной вашгерд, насос, скребки, лопаты, кайлы, пробный ковш и т. д. Кишкин отобрал заблаговременно паспорта у своей партии и предъявил в волость, что требовалось по закону. Все остальные слепо повиновались Кишкину,
как главному коноводу.
— А где
же Ястребов-то? — спохватился он. — Ах, батюшка…
Как раз он нагонит нас да по нашим следам и пойдет.
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь был таким
же безответным,
как у себя дома. Простые рабочие его в грош не ставили, а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой да со своими фотьянскими. У них были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
— Смотри, Родион Потапыч,
как бы нам не ошибиться с этой Рублихой, — предупреждал Карачунский. — То
же будет, что с Спасо-Колчеданской…
— Нет, мне далеко ездить сюда, да и Оникову нужно
же какое-нибудь дело. Куда его мне девать?.. Как-нибудь уж без меня устраивайтесь.
— Вы тогда служили? Да? И при вас этот разрез разрабатывался? Прекрасно… А не запомните вы,
как при управителе Фролове на этом
же разрезе поставлены были новые работы?..
— Ты что
же это, Петр Васильич? — корил его Кишкин. —
Как дошло до дела, так сейчас и в кусты…
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и поговорим
как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что
же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все дело так
же быстро потухло,
как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой
же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время,
как ржавчина.
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все
же как будто и жена. А теперь на улицу глаза нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому
как зачем
же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я
как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени
как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
— Этакие бесстыжие глаза… — подивилась на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так
же дрыхнет,
как колода. Присунулась до места и спит… Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
Где
же одной старухе управиться, да и не умела она потрафить постояльцам,
как Феня.
— В лесу починивать?.. Ну будет, не валяй дурака… А ты купи маленькие вески, есть такие, в футляре. Нельзя
же с безменом ходить по промыслам.
Как раз влопаешься. Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
Его уже знали на промыслах, и в большинстве случаев ему стоило только показаться где-нибудь поблизости,
как слетались сейчас
же хищники.
— Надулся пузырь и думает: шире меня нет!.. — выкрикивал он по адресу Ястребова. — Нет, погоди, брат… Я тебе смажу салазки. Такой
же мужик,
как и наш брат. На чужие деньги распух…
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. —
Как бы самому
же напиться не пришлось… Всяко бывает. Я вот тебе такое золото обыщу, что не поздоровится. А ты, Окся, что пнем стала? Чему обрадовалась-то?
Окся так измучилась, что сейчас
же захрапела
как зарезанная.
— Так он тебя в дудку запятил? То-то безголовый мужичонка… Кто
же баб в шахту посылает: такого закону нет. Ну и дурак этот Тарас…
Как ты к нему-то попала? Фотьянская, видно?
Карачунский знал, что Феня уйдет от него сейчас
же,
как только заметит, что она лишняя в этом доме.
Карачунский и Родион Потапыч боялись только одного: чтобы не получилось той
же геологической картины,
как в Спасо-Колчеданской шахте.
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил поговорить по-хорошему с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той,
какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем
же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем не модель, особенно в хорошей конпании…
Это родственное недоразумение сейчас
же было залито водкой в кабаке Фролки, где Мыльников чувствовал себя
как дома и даже часто сидел за стойкой, рядом с целовальником, чтобы все видели, каков есть человек Тарас Мыльников.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно:
как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой
же: только про себя и знают.
— Господи, что
же это такое? — повторял он про себя, чувствуя,
как спирает дыхание. — Не поблазнило ли уж мне грешным делом?..
— Господи, что
же это такое?.. — изнеможенно повторял Кишкин, чувствуя,
как у него на лбу выступают капли холодного пота.
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план,
как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все того
же секретаря Ильи Федотыча.