Неточные совпадения
— Не ты, так
другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Как политичный человек, Фрол подал закуску
и отошел к
другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу, как было дело.
И все
другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах,
друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
Они расстались большими
друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу
и долго стоял за воротами, — стоял
и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора
и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела
и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
В свою очередь, Кишкин возвращался домой тоже радостный
и счастливый, хотя переживал совершенно
другой порядок чувств.
В нем, по глубокому убеждению всей семьи
и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а
другие наживали на таких местах состояние в два-три года.
С первой дочерью Марьей, которая была на пять лет старше Федосьи, так
и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов: этот нехорош,
другой нехорош, третий
и совсем плох.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь
и все приму на себя.
И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених,
другой жених не жених, — ну
и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это
и обмозговала: живой человек о живом
и думает. Так прямо
и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— Господа, пожалуйте! — приглашал Акинфий Назарыч. — Сухая ложка рот дерет… Вкусим по единой, аще же не претит, то
и по
другой.
— Оно конечно, — соглашался пьяневший Яша. — Я ведь тоже с родителем на перекосых… Очень уж он конпании нашей подвержен, а я наоборот: до старости у родителя в недоносках состою… Тоже в
другой раз
и обидно.
Время летело быстро,
и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В
другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч
и укротился бы, но теперь об этом нечего было
и думать: кто же пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей
и положила перед образом три земных поклона.
Но было уже поздно. Тарас
и Яша входили в избу, подталкивая
друг друга и придерживаясь за косяки.
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в
другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так тому
и быть.
— Я не имею права, да
и никто
другой тоже.
Другой бы
и смиловался, а Телятников достиг своего
и отодрал служащего…
Весь секрет заключался в том, что Карачунский никогда не стонал, что завален работой по горло, как это делают все
другие, потом он умел распорядиться своим временем
и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.
Утром на
другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным
и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни,
и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти
и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился
и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике
и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак
и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На
других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
—
И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы
и помог той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь. Да что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию
и веди его сюда, да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать
и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не то что
других проклинать.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего
и не понимаешь. В ум не возьмешь, что
и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что
других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
Кроме своего каторжного начальства
и солдатского для рекрутов, в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания на самом месте работ; это было домашнее дело, а «крестный» Никитушка
и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом на страх
другим.
Запала крепкая
и неотвязная дума Родиону Потапычу в душу,
и он только выжидал случая, чтобы «порешить» лакомого смотрителя, но его предупредил
другой каторжанин, Бузун, зарезавший Антона Лазарича за недоданный паек.
То же самое было
и на
других казенных
и частных промыслах.
И действительно, Балчуговский завод пострадал меньше, а на
других промыслах разразилась страшная гроза.
Открыто Ермошка ее не увечил, как это делали
другие мужики, а изводил ее медленно
и безжалостно, как ненужную скотину.
После Пасхи Мыльников частенько стал приходить в кабак вместе с Яшей
и Кишкиным. Он требовал прямо полуштоф
и распивал его с приятелями где-нибудь в уголке.
Друзья вели какие-то таинственные душевные беседы, шептались
и вообще чувствовали потребность в уединении. Раз, пошатываясь, Мыльников пошел к стойке
и потребовал второй полуштоф.
Азарт носился в самом воздухе,
и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя, как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на
другой же день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
— Ох, горе ты мое, Окся! — стонала Татьяна. — Другие-то девки вот замуж повыскакали, а ты так в девках
и зачичеревеешь… Кому тебя нужно, несообразную!
— Бог пошлет счастья, так
и я замуж выйду, мамынька… Слава богу, не хуже
других.
Даже скромный Яша
и тот ругался вместе с
другими, размахивал руками
и лез к Мине с кулаками. Лица у всех сделались красными от выпитой водки
и возбуждения.
Дальше в избушке поднялся такой шум, что никто
и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью
и на закуску принесла соленого максуна. Пока
другие пили водку, она успела стащить половину рыбы
и разделила братьям
и матери, сидевшим в холодных сенях.
Он догадался, что Кожин ждет ее где-нибудь поблизости, объехал засаду
другой улицей, а там мелькнула «пьяная контора», Ермошкин кабак
и последние избушки Нагорной.
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько
и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный
друг? Принесут ему ее дареное платье, как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась
и сурово сказала...
И ни одной такой-то не нашлось, чтобы польстилась в
другую веру уйти…
Каждый вечер происходили эти тихие любовные речи,
и Феня все больше проникалась сознанием правоты баушки Лукерьи. А с
другой стороны, ее тянуло в Тайболу мертвой тягой: свернулась бы птицей
и полетела… Хоть бы один раз взглянуть, что там делается!
— Вот что,
друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо
и смирно. Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит. Так
и знай…
Стяжатель по натуре, Кишкин тащил в свою каморку решительно все, что мог достать тем или
другим путем: старую газету, которую выпрашивал почитать у кого-нибудь из компанейских служащих, железный крюк, найденный на дороге, образцы разных горных пород
и т. д.
Илья Федотыч с изумлением посмотрел на Кишкина: перед ним действительно был совсем
другой человек. Великий горный делец подумал, пожал плечами
и решил...
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних
и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать…
И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В
другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так
и подваливала одна партия за
другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе
и прислушивался, о чем галдят.
Кедровская дача занимала громадную площадь в четыреста тысяч десятин
и из одного угла в
другой была перерезана рекой Меледой, впадавшей в Балчуговку верстах в двадцати ниже Фотьянки.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили
друг за
другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня
и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
С
другой стороны, он не верил ни одному слову Кишкина
и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить все дело.
С
другой стороны, его смешило, как Кишкин тащил Оксю по лесу, точно свинью за ухо. А Мина Клейменый привел Кишкина сначала к обвалившимся
и заросшим лесом казенным разведкам, потом показал место, где лежал под елкой старец,
и наконец повел к Мутяшке.
— А такая… Ты от своей-то конпании не отбивайся, Петр Васильич, это первое дело,
и будто мы с тобой вздорим — это
другое. Понял теперь?..
Эта история с Оксей сделалась злобой промыслового дня. Кто ее распустил — так
и осталось неизвестным, но об Оксе говорили на все лады
и на Миляевом мысу,
и на
других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю
и складывали самые невозможные варианты.
И отвод заявленных местностей ему сделают раньше
других, как обещал Каблуков.
Острый период заявочной горячки миновал,
и предприниматели начали понемногу приглядываться
друг к
другу.
Да
и в лесу совсем
другое дело, чем где-нибудь в городе: живому человеку каждый рад.