Неточные совпадения
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А
дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города
и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас
весь народ как в чашке каша, а тогда
и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— А ведь ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж как пить дадут. Ты их только помани… Теперь за ними не уследишь
днем с огнем, а тогда
и подавно! Только, я думаю, — прибавил он, — врешь ты
все…
Ревизор приехал, а мы
дно раскопали да старые свалки сверху песочком посыпали —
и сошло
все.
— Не нашего ума
дело, вот
и весь сказ, — сурово ответил старик, шагая по размятому грязному снегу. — Без нас найдутся охотники до твоего золота… Ступай к Ермошке.
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом
и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью
и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем
дело.
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. —
Все покажу, как было
дело.
И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу
и долго стоял за воротами, — стоял
и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то
деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора
и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела
и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Да
и все остальные растерялись.
Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу по этому случаю.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что
и да
и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то
деле, за
все про
все отдувайся он один, а сами, чуть что, —
и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы
все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь
и все приму на себя.
И Федосьино
дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну
и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это
и обмозговала: живой человек о живом
и думает. Так прямо
и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл
и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе
и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что
и ночь Яша спал очень скверно,
и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше
всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой
день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Ну, Яшенька,
и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. —
Всю ихнюю стариковскую веру вверх
дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а
все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть
дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой
и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша
и сейчас взять: я
и на шахтах, я
и на Фотьянке, а конторское
дело опричь меня делается. Работы были такие же
и раньше, как сейчас.
Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Карачунский слушал
и весело смеялся: его всегда забавлял этот фанатик казенного приискового
дела. Старик
весь был в прошлом, в том жестоком прошлом, когда казенное золото добывалось шпицрутенами. Оников молчал. Немец Штамм нарушил наступившую паузу хладнокровным замечанием...
Громадное
дело было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства, так что новому управляющему пришлось
всеми способами
и средствами замазывать чужие грехи, чтобы не поднимать скандала.
Карачунский в принципе был враг всевозможных репрессий
и предпочитал
всему те полумеры, уступки
и сделки, которыми только
и поддерживалось такое сложное
дело.
Но
дело в том, что этот штат
все увеличивался, потому что каждый год приезжали из Петербурга новые служащие, которым нужно было создавать место
и изобретать занятия.
Он присел к столу, облокотился
и, положив голову на руку, крепко задумался. Семейные передряги
и встреча с баушкой Лукерьей подняли со
дна души
весь накопившийся в ней тяжелый житейский осадок.
Первые два года Родион Потапыч работал на винокуренном заводе, где
все дело вершилось исключительно одним каторжным трудом, а затем попал в разряд исправляющихся
и был отправлен на промыслы.
Тогда, между прочим, спасся только чудом Кишкин, замешанный в этом
деле: какой-нибудь один час —
и он улетел бы в Восточную Сибирь, да еще прошел бы насквозь
всю «зеленую улицу».
Водворение компании сразу подняло
дело,
и Родион Потапыч ожил, перенеся на компанейское
дело все свои крепостные симпатии.
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны ни для кого, потому что о Мутяшке давно уже говорили как о золотом
дне,
и все мечтали захватить там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
Но лучше
всех повел
дело Мыльников, который теперь
и пропивал дуром полученные деньги.
Все знали, что это пропащий человек
и что он даже
и не знает приискового
дела, но такова была жажда золота, что верили пустому человеку, сулившему золотые горы.
Кроме
всего этого, к кабаку Ермошки каждый
день подъезжали таинственные кошевки из города. Из такой кошевки вылезал какой-нибудь пробойный городской мещанин или мелкотравчатый купеческий брат
и для отвода глаз сначала шел в магазин, а уж потом, будто случайно, заводил разговор с сидевшими у кабака старателями.
Положим, что балчуговская работа пользовалась очень плохой репутацией, но
все дело сводилось на то, чтобы освободиться от приискового шатания
и промысловой маеты.
Вся семья запряглась в тяжелую работу, а по мере того, как подрастали дети, Тарас стал
все больше
и больше отлынивать от
дела, уделяя досуги любезным разговорам в кабаке Ермошки.
— Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем ты приехал — твое
дело, а только смотри, чтобы тихо
и смирно.
Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит. Так
и знай…
— Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака на свою голову. Так
и твое
дело. Ты еще не успел подумать, а я уж
все знаю. Пустой ты человек,
и больше ничего.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних
и канпанятся по кабакам.
Все одно за конпанией-то пропадом пропадать…
И наше
дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
С другой стороны, он не верил ни одному слову Кишкина
и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить
все дело.
Эта история с Оксей сделалась злобой промыслового
дня. Кто ее распустил — так
и осталось неизвестным, но об Оксе говорили на
все лады
и на Миляевом мысу,
и на других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю
и складывали самые невозможные варианты.
— Ах
и нехорошо, Андрон Евстратыч!
Все вместе были, а как дошло
дело до богачества — один ты
и остался. Ухватил бы свинью, только тебя
и видели. Вот какая твоя деликатность, братец ты мой…
Он должен был вернуться на другой
день и не вернулся. Прошло целых два
дня, а Мыльникова
все нет.
Мыльников явился через три
дня совершенно неожиданно, ночью, когда
все спали. Он напугал Петра Васильича до смерти, когда потащил из балагана его за ногу. Петр Васильич был мужик трусливый
и чуть не крикнул караул.
Кривушок кончил скорее, чем предполагал. Его нашли мертвым около кабака. Денег при Кривушке не оказалось,
и молва приписала его ограбление Фролке. Вообще
все дело так
и осталось темным. Кривушка похоронили, а его жилку взяла за себя компания
и поставила здесь шахту Рублиху.
Всего больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая
и полезет в шахту: тогда
все дело хоть брось. А что может быть другое на уме у Оникова, который только ест да пьет?..
И Карачунский любопытен до женского полу, только у него
все шито
и крыто.
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих
делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч
и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое
дело маленькое, ваше высокоблагородие.
Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я не известен. Да
и давно это было… Ежели бы
и знал, так запамятовал.
Самое бойкое
дело выпало на долю богатой избы Петра Васильича, где останавливались
все «господа»:
и Ястребов,
и следователь.
— Старайся, милушка,
и полушалок куплю, — приговаривала хитрая старуха, пользовавшаяся простотой Фени. — Где нам, бабам, взять денег-то!.. Небось любезный сынок Петр Васильич не раскошелится, а
все норовит себе да себе… Наше бабье
дело совсем маленькое.
А баушка Лукерья
все откладывала серебро
и бумажки
и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего
и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по
делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом,
и Карачунский не знал, где ему сесть.
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но
все дело так же быстро потухло, как
и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы
и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом
и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька,
и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег
дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что
все им отдает…
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой же
день молчаливым унынием,
и Анна точила его
все время, как ржавчина.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так
и говори…
И с собой ничего не взяла,
все бросила. Вот какое вышло
дело!
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить —
вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было —
и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно
и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит, я
и пришел объявиться, потому как
дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать тебя, а я с емя со
всеми отваживаюсь… Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым
делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени как без рук. Ну, Окся
и соответствует по
всем частям…
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то
дня она у меня
всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки
и отрезал.