Неточные совпадения
До Тайболы считали верст пять, и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги», как говорил Мыльников, потому
что золотые промысла раскинулись по ту сторону Балчуговского завода.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего
до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо,
что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот
что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже
до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
—
Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех и тот на виду, а там уж как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку
до смерти…
И теща и жена отлично понимали,
что Прокопий хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч будет производить над бабами суд и расправу, но ничего не сказали:
что же, известное дело, зять… Всякому
до себя.
Громадное дело было доведено горными инженерами от казны
до полного расстройства, так
что новому управляющему пришлось всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы не поднимать скандала.
— Вот
что я тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, — я к тебе за делом… Ты это
что надумал-то? Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная:
до порога, а ты с
чего проклинать вздумал?.. Ну пожурил, постращал, отвел душу — и довольно…
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А я вот
что тебе скажу, Лукерья: погоди малость, я оболокусь да провожу тебя
до Краюхина увала. Мутит меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь…
Самоунижение Дарьи дошло
до того,
что она сама выбирала невест на случай своей смерти, и в этом направлении в Ермошкином доме велись довольно часто очень серьезные разговоры.
Кто-то пустил слух,
что раскошелился Кишкин ввиду открытия Кедровской дачи и набирает артель для разведки где-то на реке Мутяшке, где Клейменый Мина открыл золото еще при казне, но скрыл
до поры
до времени.
Только дошел он
до Мутяшки, ударил где-то на мысу ширп, и
что бы ты думал, братец ты мой?..
Ввиду наступления первого мая поисковые партии сосредоточивались в Фотьянке, потому
что отсюда
до грани Кедровской дачи было рукой подать, то есть всего верст двенадцать.
Баушка Лукерья не хотела его пускать из страха перед Родионом Потапычем, но Петр Васильич, жадный
до денег, так взъелся на мать,
что старуха не устояла.
В крайнем случае Рублиха могла обойтись тысяч в восемьдесят, потому
что машины и шахтовые приспособления перевозились с Краюхина увала, а Спасо-Колчеданская жила оказывалась «холостой», так
что ее оставили только
до осени.
Всего больше боялся Зыков,
что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все дело хоть брось. А
что может быть другое на уме у Оникова, который только ест да пьет?.. И Карачунский любопытен
до женского полу, только у него все шито и крыто.
— Ты
что же это, Петр Васильич? — корил его Кишкин. — Как дошло
до дела, так сейчас и в кусты…
— Пали и
до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не на
что купить.
Карачунский приехал раньше,
чем следовало, и ему действительно приходилось подождать. Отворив дверь в заднюю избу, он на дороге столкнулся с Феней и даже как будто смутился,
до того это было неожиданно. Феня тоже потупилась и вся вспыхнула.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело
до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому
что все им отдает…
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила,
что Яша уже не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли
до греха? И то весь народ точно белены объелся…
— Не подходи ты ко мне близко-то, Тарас… — причитала Устинья Марковна. — Не
до новостей нам… Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня
что оборвалось в середке.
До смерти я тебя боюсь… С добром ты к нам не приходишь.
— Нет так!.. — ответил Кожин. — Известно, какие горничные у Карачунского… Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел
до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная…
Что ты сделала над собой?..
Мыльников действительно отправился от Зыковых прямо к Карачунскому. Его подвез
до господского дома Кожин, который остался у ворот дожидаться,
чем кончится все дело.
Баушка Лукерья сунула Оксе за ее службу двугривенный и вытолкала за дверь. Это были первые деньги, которые получила Окся в свое полное распоряжение. Она зажала их в кулак и так шла все время
до Балчуговского завода, а дома спрятала деньги в сенях, в расщелившемся бревне. Оксю тоже охватила жадность, с той разницей от баушки Лукерьи,
что Окся знала, куда ей нужны деньги.
На пятерых в день намывали
до двух золотников золота,
что составляло поденщину рубля в полтора.
Другая беда была в том,
что близилась зима, а зимой или ставь теплую казарму, или бросай все дело
до следующей весны.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому
что в счастливый день зашибал рублей
до трех, да, кроме того, наживал еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
Конечно, все эти затаенные мысли Петр Васильич хранил
до поры
до времени про себя и Ястребову не показывал вида,
что недоволен.
Дело доходило
до того,
что Ястребов жаловался на него в волость, и Петра Васильича вызывали волостные старички для внушения.
Мыльников для пущей важности везде ездил вместе с палачом Никитушкой, который состоял при нем в качестве адъютанта. Это производило еще бо́льшую сенсацию, так как маршрут состоял всего из двух пунктов: от кабака Фролки доехать
до кабака Ермошки и обратно. Впрочем, нужно отдать справедливость Мыльникову: он с первыми деньгами заехал домой и выдал жене целых три рубля. Это были первые деньги, которые получила в свои руки несчастная Татьяна во все время замужества, так
что она даже заплакала.
Что возмущало Карачунского, так это то,
что все эти женщины из общества повторяли одна другую
до тошноты — и радость, и горе, и восторги, и слезы, и хитрость носили печать шаблонности.
Из ста пудов кварца иногда «падало»
до фунта, а это в переводе означало больше ста рублей. Значит, день работы обеспечивал целую неделю гулянки. В одну из таких получек Мыльников явился в свою избушку, выдал жене положенные три рубля и заявил,
что хочет строиться.
В ответ слышалось легкое ворчанье Окси или какой-нибудь пикантный ответ. Окся научилась огрызаться, а на дне дудки чувствовала себя в полной безопасности от родительских кулаков. Когда требовалась мужицкая работа, в дудку на канате спускался Яша Малый и помогал Оксе
что нужно. Вылезала из дудки Окся черт чертом,
до того измазывалась глиной, и сейчас же отправлялась к дедушке на Рублиху, чтобы обсушиться и обогреться. Родион Потапыч принимал внучку со своей сердитой ласковостью.
До обеда еще прошли всего один аршин, а после обеда началась уже легкая работа, потому
что шла талая земля, которую можно было добывать кайлом и лопатой.
Кишкину сделалось
до того горько,
что он даже всплакнул старческими, бессильными слезами.
В заключение Кишкин неожиданно расхохотался
до того,
что закашлялся. Все с изумлением смотрели на него.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл,
что никому и не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри не болтай
до поры
до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
Впрочем, эти свои бабьи мысли Марья оставила про себя
до встречи с милым дружком, которому рассказывала все,
что делалось в доме.
Теперь встало и ее прошлое,
до которого раньше никому не было дела: Карачунский ревновал ее к Кожину, ревновал молча, тяжело, выдержанно, как все,
что он делал.
—
Что вам от меня нужно?.. — спросил Карачунский, меряя старика с ног
до головы. — Я вас совсем не знаю и не желаю знать…
Илья Федотыч рано утром был разбужен неистовым ревом Кишкина, так
что в одном белье подскочил к окну. Он увидел каких-то двух мужиков, над которыми воевал Андрон Евстратыч. Старик расходился
до того,
что, как петух, так и наскакивал на них и даже замахивался своей трубкой. Один мужик стоял с уздой.
Мыльников перепугался
до того,
что весь хмель у него вышибло с головы, когда вернулся Кожин.
Феня тихо крикнула и едва удержалась на ногах. Она утащила Мыльникова к себе в комнату и заставила рассказать все несколько раз. Господи, да
что же это такое? Неужели Акинфий Назарыч мог дойти
до такого зверства?..
Без дальних разговоров Петра Васильича высекли… Это было
до того неожиданно,
что несчастный превратился в дикого зверя: рычал, кусался, плакал и все-таки был высечен. Когда экзекуция кончилась, Петр Васильич не хотел подниматься с позорной скамьи и некоторое время лежал как мертвый.
— Наплюй на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь, дача.
Что греха у них, и не расхлебать…
До драки дело доходило.
На Сиротке догадывались,
что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и решили,
что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то делами все равно головы не сносить. Впрочем, Матюшке было не
до мудреного гостя: дела на Сиротке шли хуже и хуже, а Оксины деньги таяли в кармане как снег…
До поры
до времени Матюшка ничего не говорил Петру Васильичу, принимая во внимание его злоключение, а теперь хотел все выяснить, потому
что денег оставалось совсем мало.
Эти громадные отвалы и свалка верховика и перемывок, правильные квадраты глубоких выемок, где добывался золотоносный песок, бутара, приводимая в движение паровой машиной, новенькая контора на взгорье, а там, в глубине, дымки старательских огней, кучи свежего хвороста и движущиеся тачки рабочих — все это было
до того близкое, родное, кровное,
что от немого восторга дух захватывало.
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому
что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
Раз вечером баушка Лукерья была
до того удивлена,
что даже не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только
что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.