Неточные совпадения
До Тайболы считали верст пять, и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги», как говорил Мыльников, потому что золотые промысла раскинулись по
ту сторону Балчуговского завода.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего
до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а
то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех и
тот на виду, а там уж как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку
до смерти…
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило
до молчаливого бешенства. Если бы он мог,
то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
А покойничек Антон Лазарич, не
тем будь помянут, больно уж погонный был старичок
до девок.
Сотни семей были заняты одним и
тем же делом и сбивали цену товара самым добросовестным образом: городские купцы богатели, а Низы захудали
до последней крайности.
— Не о себе ревешь, непутевая… Перестань дурить. То-то ваша девичья совесть… Недаром слово молвится:
до порога.
Ввиду наступления первого мая поисковые партии сосредоточивались в Фотьянке, потому что отсюда
до грани Кедровской дачи было рукой подать,
то есть всего верст двенадцать.
Вся беда заключалась в
том, где взять денег на казенную подать, — по уставу о частной золотопромышленности, полагалось ежегодно вносить по рублю с десятины, в среднем это составляло от шестидесяти
до ста рублей с прииска.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело
до драки доходит:
та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли
до греха? И
то весь народ точно белены объелся…
— Этакие бесстыжие глаза… — подивилась на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так же дрыхнет, как колода. Присунулась
до места и спит… Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
Мыльников с намерением оставил
до следующего дня рассказ о
том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Баушка Лукерья сунула Оксе за ее службу двугривенный и вытолкала за дверь. Это были первые деньги, которые получила Окся в свое полное распоряжение. Она зажала их в кулак и так шла все время
до Балчуговского завода, а дома спрятала деньги в сенях, в расщелившемся бревне. Оксю тоже охватила жадность, с
той разницей от баушки Лукерьи, что Окся знала, куда ей нужны деньги.
Другая беда была в
том, что близилась зима, а зимой или ставь теплую казарму, или бросай все дело
до следующей весны.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что в счастливый день зашибал рублей
до трех, да, кроме
того, наживал еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
«Эх, слаб Степан Романыч
до женского полу и только себя срамит поблажкой.
Тот же Мыльников охáет его везде. Пес и есть пес: добра не помнит».
Что возмущало Карачунского, так это
то, что все эти женщины из общества повторяли одна другую
до тошноты — и радость, и горе, и восторги, и слезы, и хитрость носили печать шаблонности.
За последнее лето таких новых изб появилось на Фотьянке
до десятка, а новых крыш и
того больше.
Пока он квартировал у Петра Васильича, занимая
ту комнату, в которой жил Ястребов, уехавший
до весны в город.
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план, как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал
до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все
того же секретаря Ильи Федотыча.
— То-то он взвоет теперь, секретарь-то!.. Жаднящий
до денег, а тут сами деньги приходили на дом: возьми, ради Христа. Ха-ха!.. На стену он полезет со злости.
Встревоженный Мыльников спустился в дудку: Окси не было. Валялись кайло и лопатка, а Окси и след простыл. Такое безобразие возмутило Мыльникова
до глубины души, и он «на
той же ноге» полетел на Рублиху — некуда Оксе деваться, окромя Родиона Потапыча. Появление Мыльникова произвело на шахте общую сенсацию.
В морозы он выгонял ее во двор босую, гонялся за ней с ножом, бил
до беспамятства и вообще проделывал
те зверства, на какие способен очертевший русский человек.
Дошли слухи о зверстве Кожина
до Фени и ужасно ее огорчали. В первую минуту она сама хотела к нему ехать и усовестить, но сама была «на
тех порах» и стыдилась показаться на улицу. Ее вывел из затруднения Мыльников, который теперь завертывал пожаловаться на свою судьбу.
— Окся ужо
до тебя доберется, Петр Васильич… Она и
то обещает рассчитаться с тобой мелкими. «Это, — грит, — он, кривой черт, настроил тебя». То-то дура… Я и боялся к тебе подойти все время: пожалуй, как раз вцепится… Ей бы только в башку попало. Тебя да Марью хочет руками задавить.
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли, что
тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — //
До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да
тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по миру, // Не отойдя сосет!
Влас наземь опускается. // «Что так?» — спросили странники. // — Да отдохну пока! // Теперь не скоро князюшка // Сойдет с коня любимого! // С
тех пор, как слух прошел, // Что воля нам готовится, // У князя речь одна: // Что мужику у барина //
До светопреставления // Зажату быть в горсти!..
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет,
до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за
то тебе вечно маяться!