Неточные совпадения
— Эх, вся кошемная музыка развалилась…
да. А
было времечко, Андрон, как ты с завода на Фотьянку на собственной парочке закатывал, а то верхом на иноходце. Лихо…
— А дело
есть, Родион Потапыч. И немаленькое дельце.
Да… А ты тут старателей зоришь? За ними, за подлецами, только не посмотри…
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани
да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся на него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить надо
было, когда ты в карты стал играть,
да мадеру стал лакать,
да пустяками стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
— Кто старое помянет — тому глаз вон.
Было,
да сплыло…
— Скажи, а мы вот такими строгалями, как ты, и
будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч,
да кланяйся своим, как наших увидишь.
— А в Фотьянку, домой… Поясницу разломило,
да и дело по домашности тоже
есть, а здесь и без меня управятся.
—
Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу, как
было дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
—
Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так
будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
Мужчинам каторга давалась тяжелее,
да и попадали они в нее редко молодыми, — а бабы главным образом
были молодые.
Устинья Марковна под строжайшим секретом от мужа раза два в год навещала Татьяну, хотя это и самой ей
было в тягость, потому что плохо жилось непокорной дочери, — муж попался «карахтерный», под пьяную руку совсем буян,
да и зашибал он водкой все чаще и чаще.
Да и все остальные растерялись. Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу
был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу по этому случаю.
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну,
да все равно: семь бед — один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он
выпить в хорошей компании…
Когда гости нагрузились в достаточной мере, баушка Маремьяна выпроводила их довольно бесцеремонно. Что же,
будет, посидели,
выпили — надо и честь знать,
да и дома ждут. Яша с трудом уселся в седло, а Мыльников занес уже половину своего пьяного тела на лошадиный круп, но вернулся, отвел в сторону Акинфия Назарыча и таинственно проговорил...
— Может, и
будет,
да говорить-то об этом не след, Степан Романыч, — нравоучительно заметил старик. — Не таковское это дело…
— Вот что, дедушка, снимай шубу
да пойдем чай
пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с тобой поговорить.
— Пустой человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из того не
будет,
да и дело прошлое… Тоже и в живых немного уж осталось, кто после воли на казну робил. На Фотьянке найдутся двое-трое,
да в Балчуговском десяток.
Как-то раз один служащий — повытчики еще тогда
были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели,
выпил грешным делом на именинах
да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
— Ежели бы жив
был Иван Герасимыч, — со вздохом проговорил он, —
да, кажется, из земли бы вырыли девку. Отошло, видно, времечко… Прости на глупом слове, Степан Романыч. Придется уж, видно, через волость.
—
Да… это действительно… Как же быть-то, Акинфий Назарыч? Старик грозился повести дело судом…
— И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы и помог той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь.
Да что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию и веди его сюда,
да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать и отчитать проклятие-то.
Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не то что других проклинать.
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни
есть хуже,
да еще с седла хотели стащить…
Да что только
было тогда, теперь даже и вспоминать как-то странно, точно все это во сне привиделось.
«Вот я ему, подлецу, помяну как-нибудь про фискалу-то, — подумал Родион Потапыч, припоминая готовившееся скандальное дело. — Эх, надо бы мне
было ему тогда на Фотьянке узелок завязать,
да не догадался… Ну, как-нибудь в другой раз».
— А что, ежели, например, богачество у меня, Ермолай Семеныч? Ведь ты первый шапку ломать
будешь, такой-сякой… А я шубу енотовую надену, серебряные часы с двум крышкам, гарусный шарф
да этаким чертом к тебе подкачу. Как ты полагаешь?
— Ах ты, курицын сын!..
Да я, может, весь Балчуговский завод куплю и выворочу его совершенно наоборот… Вот я каков
есть человек…
—
Да ведь все равно мне же золото
будете сдавать, — тихо прибавлял Ермошка, прищуривая один глаз.
— Уж я произведу… Во как по гроб жизни благодарить
будете… У меня рука легкая на золото; вот главная причина…
Да… Всем могу руководствовать вполне.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее
будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают
да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки…
Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу
ел один Кишкин
да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как
едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
И золото
есть,
да не вам его взять.
Да и на эту рабочую силу
был плохой расчет, потому что и эти отбросы ждали только первого мая.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. —
Да ему-то какая теперь в ней корысть?
Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать…
Да еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
Родная мать наша
была церковь-то православная: сколько, бывало, поплачем
да помолимся, столько и поживем.
Старуха сдалась, потому что на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц
да еще сказал, что
будет жить только наездом. Приехал Ястребов на тройке в своем тарантасе и произвел на всю Фотьянку большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
— Ну, баушка,
будем жить-поживать
да добра наживать, — весело говорил он, располагая свои пожитки в чистой горнице.
Настоящим работником
был один Матюшка
да разве Петр Васильич с Мыльниковым, а остальные больше для счета.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома
будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете
да прохарчитесь…
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то,
да и волокет, как овцу… А Мина Клейменый идет за ней
да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине, а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает… И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью
было совсем, а он как грянет, как захохочет…
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали себя настоящими хозяевами приискового дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла в руки не умели взять по-настоящему,
да и земляная тяжелая работа
была им не под силу.
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь
был таким же безответным, как у себя дома. Простые рабочие его в грош не ставили, а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой
да со своими фотьянскими. У них
были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
Занятый этими мыслями и соображениями, Кишкин как-то совсем позабыл о своем доносе,
да и некогда о нем теперь
было думать, когда каждый день мог сделаться роковым.
—
Было,
да сплыло, — огрызался Кишкин. — Вот про себя лучше скажи, как балчуговское золото скупаешь…
— Плачет о нас с тобой острог-то, Андрон Евстратыч… Все там
будем, сколько ни прыгаем. Ну,
да это наплевать… Ах, Андрон Евстратыч!.. Разве Ястребов вор? Воры-то — ваша балчуговская компания, которая народ сосет, воры — инженеры, канцелярские крысы вроде тебя, а я хлеб даю народу… Компания-то полуторых рублей не дает за золотник, а я все три целковых.
—
Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы один?» — «Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому как я неграмотный, а кресты ставил — это
было…» И пошел пытать, и пошел мотать, и пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся. Не помню, как я и ушел от него,
да прямо сюда и стриганул… Как олень летел!
— А так… Место не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось, а другое, может, на двадцати саженях… Это уж не работа, Степан Романыч. Правильная жила идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит,
да год
будет душу выматывать. Это уж не модель…
Место слияния Меледы и Балчуговки
было низкое и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про себя красивый Ульянов кряж.
Да и россыпное золото совсем не то что жильное. Первое он не считал почему-то и за золото, потому что добыча его не представляла собой ничего грандиозного и рискованного, а жильное золото надо умеючи взять,
да не всякому оно дается в руки.
— Вы тогда служили?
Да? И при вас этот разрез разрабатывался? Прекрасно… А не запомните вы, как при управителе Фролове на этом же разрезе поставлены
были новые работы?..