Неточные совпадения
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело
такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас
весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но
все они были
такие оборванные и голодные, что даже у него рука не поднималась.
— Скажи, а мы вот
такими строгалями, как ты, и будем дудки крепить, — ответил за
всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч,
так будь без сумления: хоша к самому министру веди —
все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ,
всего боится и своей пользы не понимает, а я
всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
В нем, по глубокому убеждению
всей семьи и
всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а другие наживали на
таких местах состояние в два-три года.
Из
всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков,
так и перестарок.
С первой дочерью Марьей, которая была на пять лет старше Федосьи,
так и случилось: до двадцати лет
все женихи сватались, а Родион Потапыч
все разбирал женихов: этот нехорош, другой нехорош, третий и совсем плох.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный.
Все это
так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
— Ишь, выискалась?! — ругался Яша. — Бабы должны за девками глядеть, чтобы
все сохранно было…
Так ведь, Прокопий?
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то
так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за
все про
все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы
все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и
все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает.
Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного,
так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше
всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж
такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а
все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Что же вера?
Все одному Богу молимся,
все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!..
Так ведь, Тарас?
Прямо
так и говорит: «
Всех в Сибирь упеку».
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача,
так надо не упустить случая…
Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
— Вот
так конпания! — охнул Родион Потапыч. —
Всех вас, дураков, на одно лыко связать да в воду… Ха-ха!..
Устинья Марковна
так и замерла на месте. Она
всего ожидала от рассерженного мужа, но только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами по налощенному полу с
такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и
весь вытянулся.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были
такие же и раньше, как сейчас.
Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Старик
так и ушел, уверенный, что управляющий не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий
всех Балчуговских промыслов — и вдруг не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Громадное дело было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства,
так что новому управляющему пришлось
всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы не поднимать скандала.
Карачунский в принципе был враг всевозможных репрессий и предпочитал
всему те полумеры, уступки и сделки, которыми только и поддерживалось
такое сложное дело.
Весь секрет заключался в том, что Карачунский никогда не стонал, что завален работой по горло, как это делают
все другие, потом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел
такой беспечный, улыбающийся вид.
— Все-таки надо помириться… Старик совсем убит.
— Не нужно, не нужно… — отстранил благодарность Карачунский, когда Феня сделала движение поцеловать у него руку. — Для
такой красавицы можно и без благодарностей сделать
все.
По этапам-то вели нас близко полугода,
так всего натерпелись и думаем, что в каторге еще того похуже раз на десять.
Так в разговорах они незаметно выехали за околицу. Небо начинало проясняться. Низкие зимние тучи точно раздвинулись, открыв мигавшие звездочки. Немая тишина обступала кругом
все. Подъем на Краюхин увал точно был источен червями. Родион Потапыч по-прежнему шагал рядом с лошадью, мерно взмахивая правой рукой.
Военное горное начальство в этом случае рассуждало
так, что порядок наказания прежде
всего, а работа пойдет сама собой.
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала
такая красивая да белая, точно восковая. Вместе с ней белый свет закрылся для Родиона Потапыча, и на
всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он вторую жену, но счастья не воротил, по пословице: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет. Поминкой по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
Открытие Кедровской казенной дачи для вольных работ изменило
весь строй промысловой жизни, и никто не чувствовал этого с
такой рельефностью, как Родион Потапыч, этот промысловый испытанный волк.
Кроме
всего этого, к кабаку Ермошки каждый день подъезжали таинственные кошевки из города. Из
такой кошевки вылезал какой-нибудь пробойный городской мещанин или мелкотравчатый купеческий брат и для отвода глаз сначала шел в магазин, а уж потом, будто случайно, заводил разговор с сидевшими у кабака старателями.
—
Такая уж уродилась, мамынька, — отвечала Окся, не разгибаясь от работы. —
Вся тут…
Окся могла простоять
таким образом у ворот часа три и
все время скалила белые зубы.
Окся защищалась отчаянно, как обезьяна, и тоже не жаловалась, точно
так все и должно быть.
—
Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как у вас
все дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне по Мутяшке ширпы били?
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии
все каторжане да казаки;
так золото и не далось.
Ежели продать самородок — поймают, ежели
так бросить — жаль, а ежели объявить начальству — повернут
всю Тайболу в каторгу, как повернули Балчуговский завод.
Вся компания разразилась
такой неистовой руганью по адресу мужика, закопавшего золотую свинью, что Мина Клейменый даже напугался, что
все накинулись на него.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком
такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского
все на Фотьянку кинулись… Смута
такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
Феня
вся похолодела от ужаса,
так что даже не сопротивлялась и не плакала.
Так это
все грех подневольный, за который и взыску нет: чего с каторжанок взять.
— Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо и смирно.
Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит.
Так и знай…
Сначала Петр Васильич пошел и предупредил мать. Баушка Лукерья встрепенулась
вся, но раскинула умом и велела позвать Кожина в избу. Тот вошел
такой убитый да смиренный, что ей вчуже сделалось его жаль. Он поздоровался, присел на лавку и заговорил, будто приехал в Фотьянку нанимать рабочих для заявки.
У Кожина захолонуло на душе: он не ожидал, что
все обойдется
так просто. Пока баушка Лукерья ходила в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич стоял неподвижно у печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула дверь, он
весь вздрогнул. Феня остановилась в дверях и не шла дальше.
Целую ночь не спал старый ябедник и
все ходил по комнате, разговаривая вслух и хихикая
так, что вдова-хозяйка решила про себя, что жилец свихнулся.
Кишкин шел
такой радостный, точно помолодел лет на двадцать, и
все улыбался, прижимая рукопись к сердцу.
— Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака на свою голову.
Так и твое дело. Ты еще не успел подумать, а я уж
все знаю. Пустой ты человек, и больше ничего.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам.
Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам
такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь.
Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Таким образом баня сделалась главным сборным пунктом будущих миллионеров, и сюда же натащили разную приисковую снасть, необходимую для разведки: ручной вашгерд, насос, скребки, лопаты, кайлы, пробный ковш и т. д. Кишкин отобрал заблаговременно паспорта у своей партии и предъявил в волость, что требовалось по закону.
Все остальные слепо повиновались Кишкину, как главному коноводу.