Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты
вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери…
Вот это
какое дело!
— А
вот увидишь,
как я вру.
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это говорить: перестань!.. А никто не спросит,
как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а другие радуются… Тех же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются, а я
вот на своих на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
— Ах вы, варнаки! — ругался объездной, усаживаясь в седле. — Плачет об вас острог-то, клейменые… Право, клейменые!.. Ужо
вот я скажу в конторе,
как вы дудки-то крепите.
— Скажи, а мы
вот такими строгалями,
как ты, и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим,
как наших увидишь.
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы
вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой,
какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
— Да я…
как гвоздь в стену заколотил:
вот я
какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все
как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах,
какое ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. — И достанется бабам… ах
как достанется! А ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть…
Вот это
какое дело, Яша!
— Ну
вот… — проговорил Яша таким покорным тоном,
как человек, который попал в капкан. — Ну что я теперь буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
—
Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила,
вот и выдел тебе. По миру пойдешь с ребятами…
—
Вот я и хотел рассказать все по порядку, Степан Романыч, потому
как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку и все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста, и ничего ему не сказал. Увертлив пес.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч…
Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше,
как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Вот и седые волосы у него, а сердце все молодо, да еще
как молодо…
— Ну
вот что, други мои милые, засиделась я у вас, — заговорила баушка Лукерья. — Стемнелось совсем на дворе… Домой пора: тоже не близкое место. Поволокусь
как ни на есть…
И обрадели мы
вот этой самой балчуговской церкви,
как родной матери.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «
Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
—
Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я
вот про нынешние порядки соображаю… Этак
как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому,
как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— Я сама себя осудила, Родион Потапыч, и горше это было мне каторги.
Вот сыночка тебе родила, и его совестно. Не корил ты меня худым словом, любил, а я все думала,
как бы мы с тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Уж я произведу… Во
как по гроб жизни благодарить будете… У меня рука легкая на золото;
вот главная причина… Да… Всем могу руководствовать вполне.
—
Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон
какой крендель выкидывает Затыкин; я его знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах, пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти самые городские… Мыльников-то, Мыльников по первому слову четвертной билет заломил, по роже вижу. Всякую совесть потерял человек…
Вот это
какое дело… расейский народ крепкий, не то что здешние.
Дорого бы дали
вот за эту бумажку те самые, которые сейчас не подозревают даже о его существовании. «
Какой Кишкин?..» Х-ха,
вот вам и
какой: добренький, старенький, бедненький…
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец,
вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять:
какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
— Вставай, ты, барышня… Возьму
вот орясину да
как примусь тебя обихаживать.
— Было, да сплыло, — огрызался Кишкин. —
Вот про себя лучше скажи,
как балчуговское золото скупаешь…
— А ты видел,
как я его скупаю?
Вот то-то и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот и промолчал бы.
— Теперь-то
как хочешь зови, а
вот когда не будет Никиты Ястребова, тогда и благодетелем взвеличают.
— Что дальше-то — обезножел я,
вот тебе и дальше… Побродил по студеной вешней воде, ну и обезножел,
как другая опоенная лошадь.
— Вы
какими судьбами попали сюда, Федосья Родионовна? — спрашивал удивленный Карачунский. —
Вот приятная неожиданность…
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а
вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ах, боже мой…
Вот так роденьку Бог дал!.. — удивлялся Мыльников, распоясываясь. — Я сломя голову к тебе из Балчугов гоню, а она меня вон
каким шампанским встретила…
— В лесу починивать?.. Ну будет, не валяй дурака… А ты купи маленькие вески, есть такие, в футляре. Нельзя же с безменом ходить по промыслам.
Как раз влопаешься.
Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только
вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал,
как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась. Так и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами
как кур во щи.
— А
вот это самое и помешал, — не унимался Петр Васильич. — Терпеть его ненавижу… Чем я знаю,
какими он делами у меня в избе занимается, а потом с судом не расхлебаешься. Тоже можем свое понятие иметь…
—
Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению,
как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. —
Как бы самому же напиться не пришлось… Всяко бывает. Я
вот тебе такое золото обыщу, что не поздоровится. А ты, Окся, что пнем стала? Чему обрадовалась-то?
—
Вот я тебя! — кричал он, бросая сверху комья мерзлой глины. — Я тебя выучу,
как родителя слушать… То-то наказал Господь-батюшка дурой неотесанной!.. Хоть пополам разорвись…
— Ведь сама пришла, птаха… — вслух думал старик, испытывая какое-то необыкновенное радостное настроение. —
Вот и поди потолкуй с ней!..
Как домой пришла…
— Пять катеринок… Так он, друг-то, не дал?.. А
вот я дам… Что раньше у меня не попросил? Нет, раньше-то я и сам бы тебе не дал, а сейчас бери, потому
как мои деньги сейчас счастливые… Примета такая есть.
Кожин не замечал,
как крупные слезы катились у него по лицу, а Марья смотрела на него, не смея дохнуть. Ничего подобного она еще не видала, и это сильное мужское горе, такое хорошее и чистое, поразило ее.
Вот так бы сама бросилась к нему на шею, обняла, приголубила, заговорила жалкими бабьими словами, вместе поплакала… Но в этот момент вошел в избу Петр Васильич, слегка пошатывавшийся на ногах… Он подозрительно окинул своим единственным оком гостя и сестрицу, а потом забормотал...
Баушку Лукерью взяло такое раздумье, что хоть в петлю лезть: и дать денег жаль, и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки.
Вот бес-сомуститель навязался… А упустить такой случай — другого, пожалуй, и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась с небывалой еще силой, и баушка Лукерья вся тряслась,
как в лихорадке. После долгого колебания она заявила...
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь,
как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото — никого не забуду».
Вот и вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие были?
— А такая!..
Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще
какой дурак-то… ах
какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы. Да
вот еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а
как теперь сытый-то будешь повыше усов есть. Одним словом, в самый раз.
«
Вот это так сказал,
как ножом обрезал… — думал Родион Потапыч, возвращаясь от Карачунского. — Эх, золотая голова, кабы не эта господская слабость…»
—
Вот это так орел… — заметил наконец кричавший давеча голос. —
Как топором зарубил Матюшку-то!.. Ловко… Сразу компанейским песиком сделался. Ужо жалованье тебе положат четыре недели на месяц.
Когда баушка Лукерья получила от Марьи целую пригоршню серебра, то не знала, что и подумать, а девушка нарочно отдала деньги при Кишкине, лукаво ухмыляясь: «Вот-де тебе и твоя приманка, старый черт». Кое-как сообразила старуха, в чем дело, и только плюнула. Она вообще следила за поведением Кишкина, особенно за тем,
как он тратил деньги, точно это были ее собственные капиталы.
— Молодо-зелено — погулять велено, — заступился Кишкин, находившийся под впечатлением охватившей его теплоты. — И стыд девичий до порога…
Вот это
какое девичье дело.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки.
Вот свои работы — другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и,
как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то люди больше нас о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга.
Вот хоть тебя взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а
как насосались — и конец.