Неточные совпадения
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это говорить: перестань!..
А никто не спросит, как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю,
а другие радуются…
Тех же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются,
а я вот на своих на двоих вышагиваю.
А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
—
А ежели грешным делом да
того…
— И что только будет? В
том роде, как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под конпанией-то,
а тут нá, работай где хошь.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя
та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит,
а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Дело в
том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала в свое время Татьяна, — с
той разницей, что Татьяна венчалась,
а Федосья ушла в раскольничью семью сводом.
— Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех и
тот на виду,
а там уж как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти…
— Ах, и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое
то есть живое место попал… Семь бед — один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха,
а только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь… Не тронь!..
— Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в
том роде, как троюродное наплевать.
А мне бог с ним… Я бы его не обидел.
А выпить мы можем завсегда… Ну, Яша, которую не жаль,
та и наша.
«Банный день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой,
а после всех остальная чадь,
то есть девки, которые вообще за людей не считались.
—
А вот это самое… Будет тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне и своим умом жить… Выдели меня, и конец
тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение,
а там я сам…
— Да все тут…
А ежели относительно сестрицы Федосьи Родивоновны,
то могу тоже соответствовать вполне.
Выгнав из избы дорогого зятя, старик долго ходил из угла в угол,
а потом велел позвать Якова.
Тот сидел в задней избе рядом с Наташей, которая держала отца за руку.
—
А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят.
А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так
тому и быть.
— Да уж четвертые сутки… Вот я и хотел попросить тебя, Степан Романыч, яви ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с тобой,
а девку вороти. Служил я на промыслах верой и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу и
то косточку бросают…
Полное безземелье отдавало рабочих в бесконтрольное распоряжение компании — она могла делать с ними, что хотела,
тем более что все население рядом поколений выросло специально на золотом деле,
а это клало на всех неизгладимую печать.
Это была
та узда, которой можно было сдерживать рабочую массу, и этим особенно умел пользоваться Карачунский; он постоянно манил рабочих отрядными работами, которые давали известную самостоятельность,
а главное, открывали вечно недостижимую надежду легкого и быстрого обогащения.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог,
то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире,
а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
А еще удивительнее
то, что такая свежая, благоухающая красота достанется в руки какому-нибудь вахлаку Кожину.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для
того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено,
а ведь ты помрешь,
а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы и помог
той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась,
а ты свою гордость тешишь. Да что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию и веди его сюда, да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не
то что других проклинать.
А покойничек Антон Лазарич, не
тем будь помянут, больно уж погонный был старичок до девок.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, —
а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время…
А теперь-то что?.. Не
то что других там судить,
а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
—
А ты не больно
того… — огрызался он из своей засады. — Слава богу, не казенное время, чтобы с живого человека три шкуры драть! Да…
—
А мне плевать! — слышался из темноты голос Лучка. — Ишь как расшеперился!.. Нет, брат, не
те времена.
Он очень полюбил молодого Зыкова и устроил так, что десятилетняя каторга для него была не в каторгу,
а в обыкновенную промысловую работу, с
той разницей, что только ночевать ему приходилось в остроге.
— Не девушкой я за тебя выходила замуж… — шептали побелевшие губы. — Нет моей в
том вины,
а забыть не могла. Чем ты ко мне ласковее,
тем мне страшнее. Молчу,
а у самой сердце кровью обливается.
Каждое утро у кабака Ермошки на лавочке собиралась целая толпа рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань.
А солнышко уже светило по-весеннему, и рвань ждала
того рокового момента, когда «тронется вешняя вода». Только бы вода взялась, тогда всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
—
А не хочешь
того, чем ворота запирают?..
Сложился целый ряд легенд о золоте на Мутяшке, вроде
того, что там на золоте положен большой зарок, который не действует только на невинную девицу,
а мужику не дается.
Простые рабочие, не владевшие даром «словесности», как Мыльников, довольствовались пока
тем, что забирали у городских охотников задатки и записывались зараз в несколько разведочных партий,
а деньги, конечно, пропивали в кабаке тут же. Никто не думал о
том, чтобы завести новую одежду или сапоги. Все надежды возлагались на будущее,
а в частности на Кедровскую дачу.
Сотни семей были заняты одним и
тем же делом и сбивали цену товара самым добросовестным образом: городские купцы богатели,
а Низы захудали до последней крайности.
Вся семья запряглась в тяжелую работу,
а по мере
того, как подрастали дети, Тарас стал все больше и больше отлынивать от дела, уделяя досуги любезным разговорам в кабаке Ермошки.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать,
а в кабаке еще,
того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь,
а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и
то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала,
а за кержака убежала. У них свое на уме…
— Отроду не пивал, не знаю, чем она и пахнет,
а теперь уж поздно начинать… Ну так, своячинушка, направляй ты нашу заблудящую девку, как тебе бог на душу положит,
а там, может, и сочтемся. Что тебе понадобится,
то и сделаю.
А теперь, значит, прощай…
—
А ты
того не подумала, Феня, что родился бы у тебя младенец и потащила бы Маремьяна к старикам да к своим старухам крестить?
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков,
а потом послал за Петром Васильичем.
Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— Один, видно, заполучить свинью захотел, — возмущался Петр Васильич, продираясь сквозь чащу. — То-то прохирь: хлебцем вместе,
а табачком врозь… Нет, погоди, брат, не на таковских напал.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки,
а вы и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи…
А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя
того, что время убьете да прохарчитесь…
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да и волокет, как овцу…
А Мина Клейменый идет за ней да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине,
а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит,
а Мина заговор наговаривает… И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем,
а он как грянет, как захохочет…
На Миляевом же мысу «утвердились» и
те партии, которые делали разведки по Мутяшке с ее притоками — Худенькой и Малиновкой,
а также по Меледе и Генералке.
Раз вечером, когда Матюшка сидел таким образом у огонька и разговаривал на излюбленную
тему о деньгах, случилось маленькое обстоятельство, смутившее всю компанию,
а Матюшку в особенности.
— Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал…
А вот мое золото будет оглядываться на вас.
Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей… Так ведь, Андрон Евстратыч? Ты ведь еще при казне набил руку…
—
А ты видел, как я его скупаю? Вот то-то и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото,
а никто не видал. Значит, кто поумнее, так
тот и промолчал бы.
— Испужался, Андрон Евстратыч… И сюда-то бегу,
а самому все кажется, что ровно кто за мной гонится. Вот
те Христос…
—
А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал: так, говорит, самоваром жила и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях, ну, дудка и обвалилась. Нет, здесь верное золото, не
то что на Краюхином увале…
Место слияния Меледы и Балчуговки было низкое и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про себя красивый Ульянов кряж. Да и россыпное золото совсем не
то что жильное. Первое он не считал почему-то и за золото, потому что добыча его не представляла собой ничего грандиозного и рискованного,
а жильное золото надо умеючи взять, да не всякому оно дается в руки.
— Так я вам напомню: старатели работали и получали за золотник золота по рублю двадцати копеек,
а в казну оно сдавалось управлением Балчуговских промыслов по пяти рублей и дороже,
то есть по общему расчету работы.
— У вас здесь, сказывают, веселье, не
то что у нас: сидишь, даже одурь возьмет… Прокопий на своей фабрике, Анна с ребятишками, мамынька все вздыхает али жаловаться начнет,
а я как очумелая… Завидно на других-то делается.
— Ничего, касатик… Пока Бог грехам терпит. Феня, ты уж тут собери чайку,
а я в
той избе управляться пойду.