Неточные совпадения
Ныла каждая косточка, каждая жилка, и так воротило
с нутра,
что Зотушка несколько раз начинал сердито отплевываться, приговаривая: «А-ах, Боже мой… помилуй нас грешных!
Сегодня Гордей Евстратыч был особенно в духе, потому
что Михалко привез ему из Полдневской один старый долг, который он уже считал пропащим. Несколько раз он начинал подшучивать над младшей невесткой Дуней, которая всего еще полгода была замужем; красивая, свежая,
с русым волосом и ленивыми карими глазами, она только рдела и стыдливо опускала лицо. Красавец Архип, муж Дуни, любовался этим смущением своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными в скобу волосами, смеялся довольной улыбкой.
А зовут его Алешкой Пазухиным!..» Невестки хотя и дружили
с Нюшей, особенно Ариша, но внутренне были против нее, потому
что Нюша все-таки была «отецкая», баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости.
К девяти часам вечера все в доме были на своих местах, потому
что утром нужно рано вставать. Татьяна Власьевна всех поднимает на ноги
чем свет и только одной Арише позволяет понежиться в своей каморке лишний часок, потому
что Ариша ночью возится
с своим двухмесячным Степушкой.
Последние фразы Татьяна Власьевна говорила в безвоздушное пространство, потому
что Нюша, довольная своей выходкой
с зонтиком, уже спала крепким сном.
Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь под ношей, тащила за собой воспоминания, как преступник, который
с мучительным чувством сосущей тоски вспоминает мельчайшие подробности сделанного преступления и в сотый раз терзает себя мыслью,
что было бы, если бы он не сделал так-то и так-то.
Познакомился этот Пятов
с мужем Татьяны Власьевны так,
что и водой не разольешь: полюбились они друг другу.
Гордей Евстратыч так редко выезжал из дома — раз или два в год,
что составляло целое событие, а тут вдруг точно
с печи упал: «Седлай, сам поеду…» Верхом Гордей Евстратыч не ездил лет десять, а тут вдруг в этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашнего не успела отдышаться.
Нашел охотника!..»
С другой стороны, Брагину показалось,
что действительно у него сегодня такой глупый вид, точно он «ангела потерял», как говорила Татьяна Власьевна про ротозеев.
Белоглинский завод, совсем затерявшийся в глуши Уральских гор, принадлежал к самым старинным уральским поселениям,
что можно было даже заметить по его наружному виду, то есть по почерневшим старинным домам
с высокими коньками и особенно по старой заводской фабрике, поставленной еще в 1736 году.
Приободрившаяся лошадь дала знать,
что скоро и Полдневская. В течение четырехчасового пути Брагин не встретил ни одной живой души и теперь рад был добраться до места, где бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на последний косогор, он
с удовольствием взглянул на Полдневскую, совсем почти спрятавшуюся на самом дне глубокой горной котловины. Издали едва можно было рассмотреть несколько крыш да две-три избушки, торчавшие особняком, точно они отползли от деревни.
Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно, как в трубе, потому
что изба у Маркушки была черная, то есть без трубы,
с одной каменкой вместо печи.
— Так ты поклянешься мне, Гордей Евстратыч, и я тебе жилку укажу и научу,
что с ней делать… Мне только и надо, чтобы мою душу отмолить.
Восковое лицо покрылось пятнами пота от напряженного внимания, и он долго лежал
с закрытыми глазами, прежде
чем получил возможность говорить.
— Ну, слушай, Гордей Евстратыч… Робили мы, пятнадцать годов тому назад, у купцов Девяткиных… шахту били… много они денег просадили на нее… я ходил у них за штегеря… на восемнадцатом аршине напали на жилку… а я сказал,
что дальше незачем рыть… От всех скрыл… ну, поверили, шахту и бросили… Из нее я тебе жилку
с Михалком послал…
— Нельзя было… по малости ковырял, а чтобы настоящим делом — сила не брала, Гордей Евстратыч. Нашему брату несподручное дело
с такой жилкой возиться… надо капитал…
с начальством надо ладить… А кто мне поверит? Продать не хотелось: я по малости все-таки выковыривал из-под нее, а
что мне дали бы… пустяк… Шабалин обещал двадцать целковых.
Теперь она от души жалела умиравшего Маркушку, потому
что он уносил
с собой в могилу не одни ботинки…
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу,
что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и
с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Один Пестерь делался все мрачнее и мрачнее, а когда бабы не вытерпели и заголосили какую-то безобразную пьяную песню, он, не выпуская изо рта своей трубки
с медной цепочкой, процедил только одно слово: «У… язвы!..» Кто бы мог подумать,
что этот свирепый субъект являлся самым живым источником козловых ботинок и кумачных платков, в
чем убедилась личным опытом даже Домашка, всего третьего дня получившая от Пестеря зеленые стеклянные бусы.
— Ах, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушке, — тогда
что бы вышло? Умер бы он
с своей жилкой или рассказал о ней кому-нибудь другому… Вон Вукол-то Логиныч уже прослышал о ней и подсылал к Маркушке, да только Маркушка не захотел ему продавать.
— Да разве я говорю,
что жилку Вуколу отдать? — тоже
с раздражением в голосе заговорила старуха, выпрямляясь. — Надо подумать, посоветоваться.
Старшая невестка, Ариша, была колобовской «природы», а младшая, Дуня, — савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задело за живое то пренебрежение,
с каким Гордей Евстратыч отнесся к своей богоданной родне, точно он боялся,
что Колобовы и Савины отнимут у него проклятую жилку.
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице
с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось,
что старуха отнеслась как будто
с недоверием к его жилке, хотя,
с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась
с ним, не обсудив дела со всех сторон.
— А я вот
что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас не обегают:
чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет? Какие ты слова
с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом так разумею,
что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом…
В ее старой, крепкой душе боролись самые противоположные чувства и мысли, которые утомляли ее больше,
чем ночная работа
с кирпичами, потому
что от них не было блаженного отдыха, не было того покоя, какой она испытывала после ночного подвига.
Она чувствовала только,
что с ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сделалась и теряла всякую волю над собой.
Крискент — низенький, юркий старичок,
с жиденькими косицами и тоненьким разбитым тенорком, — принадлежал к симпатичнейшим представителям того типа батюшек, который специально выработался на уральских горных заводах, где священники обеспечены известным жалованьем, а потом вращаются в более развитой среде,
чем простые деревенские попы.
Поместившись в другом углу дивана, о. Крискент внимательно выслушал все,
что ему рассказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнения в этой маленькой комнатке всегда
с особенной охотой, испытывая приятное чувство облегчения, как человек, который сбрасывает
с плеч тяжелую ношу.
—
Чего же вы хотите, то есть, собственно,
что вас смущает? — спрашивал о. Крискент, когда Татьяна Власьевна рассказала все,
что сама знала о жилке и о своем последнем разговоре
с сыном.
Мы уже сказали,
что семья Брагиных была не из богатых, потому
что торговля «панским товаром» особенно больших выгод не могла доставить сравнительно
с другими отраслями торговли.
Но все в брагинском доме отлично знали,
что Гордею Евстратычу не расстаться
с панской торговлей, потому
что эта торговля батюшком Евстратом Евстратычем ставилась, а против батюшки Гордей Евстратыч не мог ни в
чем идти.
Все,
что ни делал Гордей Евстратыч, он делал
с тем особенным достоинством,
с каким делали свои дела старинные люди.
Каким путем вязалось последнее заключение
с торопливостью — оставим на совести самого Гордея Евстратыча, который всегда говорил,
что торопливого от плута не различить.
Но зато
с старинными людьми Гордей Евстратыч обращался так важевато,
что удивлял даже самых древних стариков.
Судьба Зотушки, любимого сына Татьяны Власьевны, повторяла собой судьбу многих других любимых детей — он погиб именно потому,
что мать не могла выдержать
с ним характера и часто строжила без пути, а еще чаще миловала.
В их же доме проживала старая родственница
с мужней стороны, девица Марфа Петровна; эта особа давно потеряла всякую надежду на личное счастье, поэтому занималась исключительно чужими делами и в этом достигла замечательного искусства, так
что попасть на ее острый язычок считалось в Белоглинском заводе большим несчастием вроде того, если бы кого продернули в газетах.
— А
что, Марфа Петровна? — осведомилась Пелагея Миневна, шустрая старушка
с бойкими черными глазами.
Марфа Петровна побоялась развязать язык перед Матреной Ильиничной, потому
что старуха была нравная,
с характером, да и милую дочку Дунюшку недавно еще выдала в брагинский дом, пожалуй, не ровен час, обидится чем-нибудь.
—
Чего ему делается… — нехотя ответила Матрена Ильинична. — Работа у него больно невелика:
с печи на полати да
с полатей на печь… А ты вот
что, Лиса Патрикеевна, не заметай хвостом следов-то!
— А я еще зайду к Колобовым; может, у них не узнаю ли
что, — успокаивала Марфа Петровна, — а от них, если ничего не узнаю, дойду до Пятовых… Там уж наверно все знают. Феня-то Пятова
с Нюшей Брагиной — водой не разлить…
Марфа Петровна особенно любила завернуть к Агнее Герасимовне и покалякать
с ней от души: добрая, хлебосольная старушка не прочь была и посплетничать, хотя и сознавала,
что это нехорошо.
Это открытие дало неистощимый материал для новых предположений и догадок. Теперь уже не могло быть никакого сомнения,
что действительно в брагинском доме что-то неладно. Куда ездил Гордей Евстратыч? Кроме Полдневской — некуда. Зачем? Если бы он ездил собирать долги
с полдневских мужиков, так, во-первых, Михалко недавно туда ездил, как знала Агнея Герасимовна от своей Ариши, а во-вторых, зачем тогда Татьяне Власьевне было ходить к о. Крискенту. И т. д., и т. д.
Кроме этого, Пелагея Миневна лелеяла в душе заветную мысль породниться
с Брагиными, а теперь это проклятое золото могло разрушить одним ударом все ее надежды. Старушка знала,
что Алешке нравится Нюша Брагина, а также то,
что и он ей нравится.
Даже сама строгая Татьяна Власьевна раз, когда Нюша ни за
что не хотела целоваться
с каким-то не понравившимся ей кавалером, заставила ее исполнить все по правилу и прибавила наставительно: «Этого, матушка, нельзя, чтобы не по правилу, — из игры да из песни слова не выкинешь…
Купил Сила Андроныч
с оренбургской линии гнеденького иноходчика и стал его выезжать, а потом заметил,
что иноходчик
с тела спадает.
Сын Алексей нисколько не походил на отца ни наружностью, ни характером, потому
что уродился ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Это был видный парень,
с румяным лицом и добрыми глазами. Сила Андроныч не считал его и за человека и всегда называл девкой. Но Татьяна Власьевна думала иначе — ей всегда нравился этот тихий мальчик, как раз отвечавший ее идеалу мужа для ненаглядной Нюши.
— И хорошо,
что не в отца пошел, — говорила она, —
с таким бойцом жить — без ребрышка ходить… А нам не дорога его-то разгулка, а дорога домашняя потребность.
Именно, по горному уставу, во-первых, прежде
чем разыскивать золото, требуется предварительное дозволение на разведки в такой-то местности, при таком-то составе разведочной партии; во-вторых, требуется заявка найденной россыпи по известной форме
с записью в книги при полиции, и, наконец, самое главное — позволяется частной золотопромышленности производить разведки и эксплуатацию только золота в россыпях, а не жильного.
— А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты не гляди на него,
что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь
с золотом-то… только одно помни: ни в
чем не перечь этим самым анжинерам, а то, как лягушку, раздавят…
Крепко не хотелось Гордею Евстратычу связываться
с крапивным семем, но выбирать было не из
чего.