Неточные совпадения
— Знамо дело, не
так же ее бросить… Не нашли с отцом-то другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей в избу, там чай пьют, надо полагать. В
самый раз попал.
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались
такие же поклоны от детей, а
сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
Вот через дорогу дом Пазухиных; у них недавно крышу перекрывали,
так под
самыми окнами бревно оставили плотники, — как бы за него не запнуться.
Все девичье глупое горе износилось
само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что
так она и век свой изживет со старым нелюбимым мужем.
Гордей Евстратыч
так редко выезжал из дома — раз или два в год, что составляло целое событие, а тут вдруг точно с печи упал: «Седлай,
сам поеду…» Верхом Гордей Евстратыч не ездил лет десять, а тут вдруг в этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашнего не успела отдышаться.
Нужно было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно
так же объехал он рынок, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он попал как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках
сам Вукол Логиныч.
То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке и начинал ему завидовать; то припоминал разные случаи быстрого обогащения «через это
самое золото», как говорил Зотушка; то принимался «сумлеваться», зачем он тащится
такую даль; то строил те воздушные замки, без которых не обходятся даже
самые прозаические натуры.
Ведь эта шельма Окся всегда была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нее происходили
самые ожесточенные побоища: Маркушку тузил за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами, и молчаливый мужик в шапке, и хромой мужичонка, точно
так же как и он, Маркушка, тузил их всех при удобном случае, а все они колотили Оксю за ее изменчивое сердце и неискоренимую страсть к красным платкам и козловым ботинкам.
— Нам невозможно без водки… — отрезал кривой мужичонко. —
Так ведь, Кайло? Вот и Пестерь то же
самое скажет…
Сам по себе батюшка был ни толст, ни тонок, а
так себе — середка на половине.
— А я пришла к вам по делу, отец Крискент… — заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ног свой кубовый сарафан. — И
такое дело,
такое дело вышло — дня два
сама не своя ходила. Просто места не могу себе найти нигде.
— Я боюсь, отец Крискент…
Сама не знаю, чего боюсь, а
так страшно сделается,
так страшно. Как-то оно вдруг все вышло…
— А зачем Гордей-то Евстратыч
так остребенился на меня, как только мы заговорили об этой жилке? — спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся от
самых возвышенных умозрений к заботам и мелочам моря житейского.
На Урале завод Белоглинский славился как один из
самых старинных заводов, на котором еще уцелели
такие фамилии, как Колобовы, Савины, Шабалины и т. д.
Сам Гордей Евстратыч походил на двенадцатифунтовый кирпич из батюшковой печи: он
так же крепко выдерживал все житейские передряги, соблазны и напасти.
Но зато с старинными людьми Гордей Евстратыч обращался
так важевато, что удивлял даже
самых древних стариков.
Конечно, под началом
такого человека жизнь в брагинском доме текла
самым образцовым порядком, на поученье всем остальным.
С него большой работы и не спрашивалось; лишь бы присматривался около отца да около старшего брата, а там в годы войдет,
так и
сам других поучит.
Пелагея Миневна
так и ахнула, когда услыхала, что Гордей Евстратыч
сам гонял в Полдневскую.
— Ох, не говорите, Пелагея Миневна: враг горами качает, а на золото он и падок… Я давеча ничего не сказала Агнее Герасимовне и Матрене Ильиничне — ну, родня, свои люди, — а вам скажу. Вот
сами увидите… Гордей Евстратыч и
так вон как себя держит высоко; а с тысячами-то его и не достанешь. Дом новый выстроят, платья всякого нашьют…
— Это все бабушка, Феня… А у ней известная песня: «Пазухинская природа хорошая; выйдешь за единственного сына, значит,
сама большая в доме —
сама и маленькая… Ни тебе золовок, ни других снох да деверьев!» Потолкуй с ней, ступай… А, да мне все равно! Выйду за Алешку,
так он у меня козырем заходит.
Осенняя распутица была в
самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением: то все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошит, то опять
такую грязь разведет, что не глядели бы глаза.
Гордей Евстратыч осторожно присел на
самый кончик дивана, в
самых ногах у Порфира Порфирыча, от которого
так и разило перегорелой водкой. Порфир Порфирыч набил глиняную трубку с длиннейшим чубуком «Жуковым» и исчез на время в клубах дыма.
— Враки… Пей!.. Вон Вуколко ваш,
так тот
сам напрашивается. Ну,
так жилку нашел порядочную, Гордей Евстратыч? Отлично… Мы устроим тебя с твоей жилкой в лучшем виде, копай себе на здоровье, если лишние деньги есть.
Гордей Евстратыч поздоровался со всеми и с Варварой Тихоновной, которая в качестве блудницы и наложницы Шабалина пользовалась в Белоглинском заводе
самой незавидной репутацией, но как с ней не поздороваться, когда уж
такая компания подошла!
Правая рука у него ныла до
самого плеча, а в голове стояла
такая дрянь…
— Братец не могут много принимать этого
самого вина, Вукол Логиныч. Они
так самую малость церковного иногда испивают, а чтобы настоящим манером — ни боже мой!..
Старуха послала Архипа за вином к Савиным, а
сама все смотрит за своими гостями, и чего-то
так боится ее старое семидесятилетнее сердце.
— Порфир Порфирыч, ваше высокоблагородие, — говорила Татьяна Власьевна, схватывая его благородие в тот
самый момент, когда он только что хотел обнять Нюшу за талию. —
Так нельзя, ваше высокоблагородие… У нас не
такие порядки, чтобы чужим мужчинам на девичью половину ходить…
Безобразный кутеж в брагинском доме продолжался вплоть до утра,
так что Татьяна Власьевна до
самого утра не смыкала глаз и все время караулила спавших в ее комнатке трех молодых женщин, которые сначала испугались, а потом точно привыкли к доносившимся из горницы крикам и даже, к немалому удивлению Татьяны Власьевны, пересмеивались между собой.
После этого первого визита к Маркушке прошло не больше недели, как Татьяна Власьевна отправилась в Полдневскую во второй раз. Обстановка Маркушкиной лачужки не показалась ей теперь
такой жалкой, как в первый раз, как и
сам больной, который смотрел
так спокойно и довольно. Даже дым от Маркушкиной каменки не
так ел глаза, как раньше. Татьяна Власьевна с удовольствием видела, что Маркушка заглядывает ей в лицо и ловит каждый ее взгляд. Очевидно, Маркушка был на пути к спасению.
Последнее чувство росло и увеличивалось, как катившийся под гору ком снега,
так что люди
самые близкие к этой семье начали теперь относиться к ней как-то подозрительно, хотя к этому не было подано ни малейшего повода.
Гостья
так расчувствовалась, что даже вытерла глаза уголком своего кисейного передника, подвязанного, конечно, под
самые мышки. Старушки еще побеседовали, а потом Пелагея Миневна начала прощаться.
Татьяна Власьевна удивлялась
такой перемене и в то же время
сама начала относиться к нелюбимой дочери с бо́льшим уважением и даже раза два советовалась с ней.
Но Алена Евстратьевна успокоила маменьку, объяснив, что принято только поздравить за закуской и убираться восвояси. Пирог будет — и довольно.
Так и сделали. Когда приехал с прииска Гордей Евстратыч с сыновьями, все уже были навеселе порядком, даже Нил Поликарпыч Пятов, беседовавший с о. Крискентом о спасении души. Одним словом, именины Татьяны Власьевны отпраздновались
самым торжественным образом, и только конец этого пиршества был омрачен ссорой Нила Поликарпыча с о. Крискентом.
По взлобочкам и прикрутостям, по увалам и горовым местам выглянули первые проталинки с всклоченной, бурой прошлогодней травой; рыжие пятна
таких проталин покрывали белый саван точно грязными заплатами, которые все увеличивались и росли с каждым днем, превращаясь в громадные прорехи, каких не в состоянии были починить
самые холодные весенние утренники, коробившие лед и заставлявшие трещать бревна.
Сначала
такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и
сама стала соглашаться с сыном, потому что и в
самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу
так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Ах, мамынька, мамынька! Да разве Маркушка
сам жилку нашел? Ведь он ее вроде как украл у Кутневых; ну а Господь его не допустил до золота… Вот и все!.. Ежели бы Маркушка
сам отыскал жилку, ну, тогда еще другое дело. По-настоящему, ежели и помочь кому,
так следовало помочь тем же Кутневым… Натурально, ежели бы они в живности были, мамынька.
В конце этого психологического процесса Маркушка настолько сросся с своей идеей, что существовал только ею и для нее. Он это
сам сознавал, хотя никому не говорил ни слова. Удивление окружавших, что Маркушка
так долго тянет, иногда даже смешило и забавляло его, и он смотрел на всех как на детей, которые не в состоянии никогда понять его.
— Маркушка… Да разве нам можно не воровать… а?.. Человек не камень, другой раз выпить захочет, ну… А-ах, милосливый Господи! Точно, мы кое-что бирали, да только
так,
самую малость… ну, золотник али два… А он обыскивать… а?!. Ведь как он нас обидел тогда… неужли на нас уж креста нет?
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что стали богаты,
так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а не корили меня
такими словами. Ну, Господь вам судья… Я и
так уйду,
сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы себя и других через это
самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
— Чего вам смотреть на старика-то, — говорил Пятов своим новым приятелям, — он в город закатится — там твори чего хочешь, а вы здесь киснете на прииске, как старые девки… Я вам
такую про него штуку скажу, что только ахнете: любовницу себе завел… Вот сейчас провалиться — правда!.. Мне Варька шабалинская
сама сказывала. Я ведь к ней постоянно хожу, когда Вукола дома нет…
— Вот я это-то и думаю, Марфа Петровна: ведь у Михалки с Архипом и денег сроду своих не бывало, отец их не потачит деньгами-то. А что приисковые-то расчеты,
так ведь
сам отец их подсчитывает, через его руки всякая копеечка проходит.
— Вот, вот, Татьяна Власьевна… Вместо того чтобы прийти к вам или вас к себе позвать да все и обсудить заодно, они все стороной ладят обойти, да еще невесток-то ваших расстраивают. А вы то подумайте, разве наши-то ребята бросовые какие? Ежели бы и в
самом деле грех какой вышел, ну по глупости там или по малодушию,
так Агнее-то Герасимовне с Матреной Ильиничной не кричать бы на весь Белоглинский завод, а покрыть бы слухи да с вами бы беду и поправить.
Так как скрывать долее было нельзя от Гордея Евстратыча, то Татьяна Власьевна и рассказала ему все дело, как понимала его
сама.
Только в последний год он как будто переменился к ней,
так по крайней мере думала
сама Ариша, особенно после случая с серьгами и брошкой.
Ариша, по заведенному обычаю, в благодарность за науку, повалилась в ноги тятеньке, а Гордей Евстратыч
сам поднял ее, обнял и как-то особенно крепко поцеловал прямо в губы,
так что Ариша заалелась вся как маков цвет и даже закрыла лицо рукой.
Из Нижнего Гордей Евстратыч действительно привез всем по гостинцу: бабушке — парчи на сарафан и настоящего золотого позумента, сыновьям — разного платья и невесткам — тоже.
Самые лучшие гостинцы достались Нюше и Арише; первой — бархатная шубка на собольем меху, а второй — весь золотой «прибор», то есть серьги, брошь и браслет.
Такая щедрость удивила Татьяну Власьевну,
так что она заметила Гордею Евстратычу...
— Немножко, мамынька… Нельзя же супротив других чертом ходить. Лучше нас есть, мамынька, да тоже бороды себе подправляют, ну и я маненько подправил,
так,
самую малость…
— А я
так думаю, Марфа Петровна, что пустое это болтают, — обрезала Татьяна Власьевна, — как тогда про ребят наших наврали тоже. Как Гордей-то Евстратыч был в Нижнем, я
сама нарочно сгоняла на Смородинку, ночью туда приехала и все в исправности там нашла…
Так и теперь, пустое плетут на Гордея Евстратыча…