Неточные совпадения
— Ох, нельзя, милушка! Ведь
только он едва успел выправиться, а
как попадет к Шабалиным — непременно Вукол Логиныч его водкой
поить станет. Уж это сколько разов бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю… По пути и забежит, от Пятовых-то.
Нужно
было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно так же объехал он рынок, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев.
Только на плотине он попал
как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.
Гордей Евстратыч
был бледен
как полотно; он смотрел на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами
как мертвый,
только тряпье на подмостках продолжало с хрипом подниматься неровными взмахами, точно под ним судорожно билась ослабевшими крыльями смертельно раненная птица.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая
была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось,
как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Около Лапухи жалось странное существо: на вид это
была девочка лет двенадцати, еще с несложившимися, детскими формами, с угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо с карими глазами смотрело не по-детски откровенно,
как смотрят
только отведавшие от древа познания добра и зла.
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас
есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще
только успел привезти эту жилку в дом,
как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет?
Какие ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом…
Отец Крискент
только развел руками, что можно
было истолковать
как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые
как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла», то
есть в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой не перехватил ее.
— Слава богу, отец Крискент, слава богу… Скромная да тихая, воды не замутит,
только, кажется, ленивенькая, Христос с ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та уж очень бойка
была, а тоже уходилась,
как Степушку Бог послал.
Слава белоглинских красавиц-староверок гремела далеко, и гремела недаром: невесты
были на подбор — высокие, белые, толстые, глазастые,
как те племенные телки, которые «идут
только на охотника».
Как семьянин Гордей Евстратыч
был безупречный человек; он ко всем относился одинаково ровно, судил
только после основательного рассмотрения проступка, не любил дрязг и ссор и во всем прежде всего домогался спокойного порядка.
В Белоглинском заводе климат
был настолько суров, что огурцы росли
только в тепличках и парниках,
как это
было у Пятовых и Шабалиных, а все остальные должны
были покупать привозный товар. Обыкновенно огурцы привозили из Кунгурского уезда,
как арбузы из Оренбургской губернии, а яблоки из Перми.
— И вот попомните мое слово, Пелагея Миневна, — выкрикивала Марфа Петровна, страшно размахивая руками, — непременно все они возгордятся и нас за соседей не
будут считать. Уж это верно! Потому
как мы крестьянским товаром торгуем, а они золотом, — компанию
будут водить
только с становым да с мировым…
— Молодец, если умел Сила Пазухина поучить… — говорил на другой день Сила Андроныч, подавая Ворону стакан водки из собственных рук. —
Есть сноровка… молодец!..
Только под ребро никогда не бей: порешишь грешным делом… Я-то ничего, а другому, пожиже, и не дохнуть. Вон у тебя
какие безмены.
Они осмотрели шахту, а затем очистили вход в нее. Собственно, это
была не шахта, а просто «дудка»,
как называют неправильные шахты без срубов. Такие дудки могут пробиваться
только в твердом грунте, потому что иначе стенки дудки
будут обваливаться.
Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой, то
есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла
только между прочим, тайком от других старателей, с одним кайлом в руках,
как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба.
— А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх,
как бы я здоров-то
был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то…
только одно помни: ни в чем не перечь этим самым анжинерам, а то,
как лягушку, раздавят…
Порфир Порфирыч
был так же хорош,
как всегда, и
только моргал своими слезившимися глазами; сегодня он
был в форменном мундире горного ведомства, но весь мундир
был в пуху и покрыт жирными пятнами.
—
Как не
быть, ваше высокоблагородие, да
только не случилось на этот раз: внучка зубами скудается, а невестки ушли в гости к своим.
Зотушка
только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он
был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде
было по колено море. Теперь он не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то
как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Крискенту стоило
только кое-что припомнить, чтобы узнать сейчас неизвестного дателя, которым, конечно,
был не кто иной,
как Гордей Евстратыч.
Против Брагиных из прежних знакомых не
были восстановлены
только Пятовы и Пазухины, но, может
быть, это
была простая случайность,
как многое другое на свете: стоило бросить малейший повод — и Пазухины и Пятовы точно так же восстали бы против Брагиных.
Это в диалектическом отношении
был очень ловкий приступ, и Татьяне Власьевне стоило
только сказать, что, мол, «Пелагея Миневна, вашему горю и помочь можно: сын на возрасте, жените — и заменушку в дом приведете…». Но важеватая старуха, конечно, ничего подобного не высказала, потому что это
было неприлично, — с
какой стати она сама стала бы навязываться Пазухиным?..
Алена Евстратьевна даже не подала руки Пелагее Миневне, а
только сухо ей поклонилась,
как настоящая заправская барыня. Эта встреча разом разбила розовое настроение Пелагеи Миневны, у которой точно что оборвалось внутри… Гордячка
была эта Алена Евстратьевна, и никто ее не любил, даже Татьяна Власьевна. Теперь Пелагея Миневна постояла-постояла, посмотрела,
как въезжали во двор лошади, на которых приехала Алена Евстратьевна, а потом уныло поплелась домой.
Муж Алены Евстратьевны хотя и занимался подрядами и числился во второй гильдии, но, попав в земские гласные, перевел себя совсем на господскую руку, то
есть он в этом случае,
как миллионы других мужей,
только плясал под дудку своей жены, которая всегда
была записной модницей.
Здесь солнце не в силах его достать и может
только растопить лежавший на ветвях белый пушистый слой, превратив его в ледяные сосульки, которыми мохнатые зеленые лапы
елей и сосен
были изувешаны,
как брильянтовыми подвесками и поднизями.
— Верно, мамынька, — подтверждал Гордей Евстратыч. — Ты рассуди
только то, что открой Маркушка кому другому жилку, да разве ему
какая бы польза от этого
была?.. Ну а мы свое дело сделали…
— Маркушка… Да разве нам можно не воровать… а?.. Человек не камень, другой раз
выпить захочет, ну… А-ах, милосливый Господи! Точно, мы кое-что бирали, да
только так, самую малость… ну, золотник али два… А он обыскивать… а?!. Ведь
как он нас обидел тогда… неужли на нас уж креста нет?
Маркушка лежал неподвижно
как труп; он
был страшен на свежем воздухе, и
только открытые глаза оставались еще живыми.
Сколько тысяч раз он прошел по этим местам, а дорогу к Заразной горе он прошел бы с завязанными глазами: все горы в окрестностях на пятьдесят верст кругом
были исхожены его лаптями, а теперь Маркушка, недвижимый и распростертый,
как пласт,
только мог повторять своим обессиленным телом каждый толчок от своих неуклюжих носильщиков.
Чтобы окончательно вылечить свою подругу, Феня однажды рассказала ей целую историю о том,
как Алешка таращил глаза на дочь заводского бухгалтера, и ссылалась на десятки свидетелей. Но Нюша
только улыбалась печальной улыбкой и недоверчиво покачивала головой. Теперь Феня
была желанной гостьей в брагинском доме, и Татьяна Власьевна сильно ухаживала за ней, тем более что Зотушка все лето прожил в господском доме под крылышком у Федосьи Ниловны.
— Ну, Ариша, так вот в чем дело-то, — заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух. — Мамынька мне все рассказала, что у нас делается в дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не
было… Так ведь? Вот я с тобой и хочу поговорить, потому
как я тебя всегда любил… Да-а. Одно тебе скажу: никого ты не слушай, окромя меня, и все
будет лучше писаного. А что там про мужа болтают — все это вздор… Напрасно
только расстраивают.
— Ох,
только бы не избаловать, милушка. Дело-то еще больно молодое, хоть и Аришу взять… Возмечтает, пожалуй, и старших не
будет уважать. Нынче вон
какой безголовый народ пошел, не к нам
будь сказано! А ты, милушка, никак бороду-то себе подкорнал на ярмарке?
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и
только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня
есть уж один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте
будет жить, мамынька, а в богатом дому
как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так.
Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
Чай прошел в самой непринужденной дружеской беседе, причем все старались
только об одном: чтобы
как можно угодить друг другу. Отец Крискент торжествовал и умиленно поглядывал на Татьяну Власьевну, выглядывавшую в своем шелковом темно-синем сарафане настоящей боярыней. Гордей Евстратыч, в новом городском платье, старался держаться непринужденно и весело шутил. Когда подана
была закуска, общее настроение достигло последних границ умиления, и Нил Поликарпович еще раз облобызался с Гордеем Евстратычем.
Место уже
было подсмотрено,
только Гордей Евстратыч выжидал еще одного случая, а
какого случая — он недосказал.
— Ну, так я попрямее тебе скажу: жены Гордею Евстратычу недостает!.. Кабы
была у него молодая жена, все шло бы
как по маслу… Я и невесту себе присмотрел,
только вот с тобой все хотел переговорить. Все сумлевался: может, думаю, стар для нее покажусь… А уж
как она мне по сердцу пришлась!.. Эх, на руках бы ее носил… озолотил бы… В шелку да в бархате стал бы водить.
«Глас девственницы» привел к такому результату,
какого ни о. Крискент, ни Татьяна Власьевна совсем уж не ожидали. Они
только теперь сообразили всю нелепость своего предприятия, а также и то, что все это могли и даже должны
были предвидеть.
— Велика беда… — говорила модница в утешение Фене. — Ведь ты не связана! Силком тебя никто не выдает… Братец тогда навеселе
были, ну и ты тоже завела его к себе в спальню с разговорами, а братец хоть и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем
как кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им
только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чем же ты кручинишься-то?
Было да сплыло, и весь сказ…
Все эти доводы и увещания
были слишком избиты, чтобы убедить кого-нибудь, и Алена Евстратьевна переходила в другой тон: она начинала расхваливать братца Гордея Евстратыча,
как только умела, а потом разливалась в жалобах на неполадки в брагинском дому —
как рассорились снохи из-за подарков Гордея Евстратыча,
как балуются ребята на прииске, хотя Татьяна Власьевна и стоит за них горой;
как сохнет и тает Нюша;
как все отступились от брагинской семьи.
— В том-то и дело, что не глупости, Феня… Ты теперь
только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что
будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе
будет смотреть,
как брагинская семья
будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери на свою душу греха!..
Крискент заявился в пятовский дом, когда не
было самого Нила Поликарпыча, и повел душеспасительную речь о значении и святости брака вообще
как таинства, потом о браке
как неизбежной форме нескверного гражданского жития и, наконец, о браке
как христианском подвиге, в котором человек меньше всего должен думать о себе, а
только о своем ближнем.
В ее голове все мысли путались,
как спущенные с клубка нитки; бессонные ночи и слезы привели ее в такое состояние, что она готова
была согласиться на все,
только оставили бы ее в покое.
—
Как знаешь, мамынька… — проговорил он, едва сдерживаясь. —
Только ведь мы и так обвенчаемся, ежели ты
будешь препятствовать. Так и знай… Я к тебе еще зайду.
Порфир Порфирыч, конечно,
был тут же и предлагал свои услуги Брагину: взять да увезти Феню и обвенчаться убегом. Этому мудреному человеку никак не могли растолковать, что Феня лежит больная, и он
только хлопал глазами,
как зачумленное животное. Иногда Гордея Евстратыча начинало мучить самое злое настроение, особенно когда он вспоминал, что о его неудачном сватовстве теперь галдит весь Белоглинский завод и, наверно, радуются эти Савины и Колобовы, которые не хотят его признать законным церковным старостой.
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело
было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость
только подлила масла в огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмоне с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из рук, забавляясь,
как она барахталась и выбивалась.
Порфир Порфирыч ничего не ответил на это, а
только повернулся и, пошатываясь, пошел к двери. Татьяна Власьевна бросилась за ним и старалась удержать за фалды сюртука, о. Крискент загородил
было двери, но
был безмолвно устранен. Гордей Евстратыч догнал обиженного гостя уже на дворе; он шел без шапки и верхнего пальто,
как сидел за столом, и никому не отвечал ни слова.
Дом вышел громадный, даже больше шабалинского, и Гордей Евстратыч думал
только о том,
как его достроить: против сметы везде выходили лишние расходы, так что вместо пятнадцати тысяч,
как первоначально
было ассигновано, впору
было управляться двадцатью.
Через час весь Белоглинский завод уже знал о случившемся. Марфа Петровна успела побывать у Савиных, Пятовых, Шабалиных и даже у о. Крискента и везде наслаждалась величайшим удовольствием,
какое только в состоянии
была испытывать: она первая сообщала огромную новость и задыхалась от волнения. Конечно, Марфа Петровна успела при этом кое-что прибавить, кое-что прикрасить, так что скандал в брагинском доме покатился по всему Белоглинскому заводу,
как снежный ком, увеличиваясь от собственного движения.
Сжав побелевшие губы, Гордей Евстратыч,
как разъяренный бык, кинулся на Головинского с кулаками, но тот подставил ему стул и, отделенный этим барьером, даже не пробовал защищаться, а
только показал своему врагу маленький револьвер. Брагин завизжал от бессильного гнева,
как лошадь, которую дерет медведь; он готов
был в клочья разорвать своего спокойного компаньона, если бы не его страшная «оборонка».
Взял Гордей Евстратыч от Колосова его писульку и с ней отправился пытать счастья к жидовину. Но добраться до Мойши Жареного
было не так-то легко,
как он думал. Этот кабацкий король являлся в город
только по временам, а настоящую резиденцию имел на своих винных заводах, куда Брагин и отправился, хотя конец
был немалый, верст в двести, пожалуй, не укладешь.