Неточные совпадения
Правда, писал он неровно, с отступлениями и забеганиями вперед, постоянно боролся — и
не в свою пользу — с орфографией,
как большинство самоучек, но эти маленькие недостатки в «штиле» выкупались другими неоцененными достоинствами.
Нужно сказать вам, что сам по себе Блинов, пожалуй, и
не так страшен,
как может показаться, но он находится под влиянием одной особы, которая, кажется, предубеждена против вас и особенно против Сахарова.
— Да вы сегодня, кажется, совсем с ума спятили: я буду советоваться с Платоном Васильичем… Ха-ха!.. Для этого я вас и звала сюда!.. Если хотите знать, так Платон Васильич
не увидит этого письма,
как своих ушей. Неужели вы
не нашли ничего глупее мне посоветовать? Что такое Платон Васильич? — дурак и больше ничего… Да говорите же наконец или убирайтесь, откуда пришли! Меня больше всего сводит с ума эта особа, которая едет с генералом Блиновым. Заметили, что слово особа подчеркнуто?
— Ах, действительно…
Как это мне
не пришло в голову? Действительно, чего лучше! Так, так… Вы сейчас же, Родион Антоныч, сходите к Прозорову и стороной все разузнайте от него. Ведь Прозоров болтун, и от него все на свете можно узнать… Отлично!..
В первой комнате никого
не было,
как и в следующей за ней.
— О, помню, помню, царица Раиса! Дайте ручку поцеловать… Да, да… Когда-то, давно-давно, Виталий Прозоров
не только декламировал вам чужие стихи, но и сам парил для вас. Ха-ха… Получается даже каламбур: парил и парил. Так-с… Вся жизнь состоит из таких каламбуров! Тогда, помните эту весеннюю лунную ночь… мы катались по озеру вдвоем…
Как теперь вижу все: пахло сиренями, где-то заливался соловей! вы были молоды, полны сил, и судеб повинуясь закону…
Ей сделалось жутко от двойного чувства: она презирала этого несчастного человека, отравившего ей жизнь, и вместе с тем в ней смутно проснулось какое-то теплое чувство к нему, вернее сказать,
не к нему лично, а к тем воспоминаниям,
какие были связаны с этой кудрявой и все еще красивой головой.
— Знаю, знаю… — торопливо отозвался Прозоров, взбивая на голове волосы привычным жестом. — Знаю, что за делом, только
не знаю, за
каким…
— А вы до сих пор
не можете догадаться, что это секрет, — с улыбкой ответила Раиса Павловна, — а секретов вам,
как известно, доверять нельзя.
Прозоров остановился перед своей слушательницей в трагической позе,
какие «выкидывают» плохие провинциальные актеры. Раиса Павловна молчала,
не поднимая глаз. Последние слова Прозорова отозвались в ее сердце болезненным чувством: в них было, может быть, слишком много правды, естественным продолжением которой служила вся беспорядочная обстановка Прозоровского жилья.
— И заметьте, — импровизировал Прозоров, начиная бегать из угла в угол, —
как нас всех, таких межеумков, заедает рефлексия: мы
не сделаем шагу, чтобы
не оглянуться и
не посмотреть на себя…
—
Не знаю,
какая просьба.
— Неужели вам мало ваших приживалок, которыми вы занимаете своих гостей?! — со злостью закричал Прозоров, сжимая кулаки. — Зачем вы втягиваете мою девочку в эту помойную яму? О, господи, господи! Вам мало видеть,
как ползают и пресмыкаются у ваших ног десятки подлых людей, мало их унижения и добровольного позора, вы хотите развратить еще и Лушу! Но я этого
не позволю… Этого
не будет!
Занятая своими мыслями, Раиса Павловна
не заметила,
как столкнулась носом к носу с молоденькой девушкой, которая шла навстречу с мохнатым полотенцем в руках.
— Ах,
какая ты недотрога!.. — с улыбкой проговорила Раиса Павловна. —
Не нужно быть слишком застенчивой. Все хорошо в меру: и застенчивость, и дерзость, и даже глупость… Ну, сознайся, ты рада, что приедет к нам Лаптев? Да?.. Ведь в семнадцать лет жить хочется, а в каком-нибудь Кукарском заводе что могла ты до сих пор видеть, — ровно ничего! Мне, старой бабе, и то иногда тошнехонько сделается, хоть сейчас же камень на шею да в воду.
— Пока ничего
не знаю, но с месяц, никак
не более.
Как раз пробудет, одним словом, столько, что ты успеешь повеселиться до упаду, и, кто знает… Да, да!.. Говорю совершенно серьезно…
— Настоящая змея! — с улыбкой проговорила Раиса Павловна, вставая с кушетки. — Я сама устрою тебе все… Сиди смирно и
не верти головой.
Какие у тебя славные волосы, Луша! — любовалась она, перебирая в руках тяжелые пряди еще
не просохших волос. — Настоящий шелк… У затылка
не нужно плести косу очень туго, а то будет болеть голова. Вот так будет лучше…
Луша покраснела от удовольствия; у нее, кроме бус из дутого стекла, ничего
не было, а тут были настоящие кораллы. Это движение
не ускользнуло от зоркого взгляда Раисы Павловны, и она поспешила им воспользоваться. На сцену появились браслеты, серьги, броши, колье. Все это примеривалось перед зеркалом и ценилось по достоинству. Девушке особенно понравилась брошь из восточного изумруда густого кровяного цвета; дорогой камень блестел,
как сгусток свежезапекшейся крови.
Будь ты умна,
как все семь греческих мудрецов, но ни один мужчина
не посмотрит на тебя,
как на женщину, если ты
не будешь красива.
Родион Антоныч
не сказал никому о содержании своего разговора с Раисой Павловной, но в заводоуправлении видели,
как его долгушка
не в урочный час прокатилась к господскому дому.
Он сам
не слыхал об этом, но дошел до такого заключения путем чисто логических выкладок и,
как мы видим,
не ошибся.
Он с механиком дожидался отливки катальных валов, когда старик дозорный, сняв шапку, почтительно осведомился,
не будет ли
каких особенных приказаний по случаю приезда Лаптева.
Полученное им университетское образование, вместе с наследством после отца, дало ему полную возможность
не только фигурировать с приличным шиком в качестве председателя Ельниковской земской управы, но еще загибать углы такой крупной силе,
как кукарское заводоуправление.
От закуски Прозоров
не отказался, тем более что Тетюев любил сам хорошо закусить и выпить, с темп специально барскими приемами,
какие усваиваются на официальных обедах и парадных завтраках.
Отдыхать у Тетюева Прозоров, однако,
не остался, а побрел домой, «под свою смоковницу»,
как он объяснил своим заплетавшимся языком.
Он даже
не любил своей жены,
как припомнил после, а просто женился на ней от неожиданного огорчения.
Стихи и самая непринужденная французская болтовня настолько сблизили молодых людей, что белокурая Раечка первая открыла чувства,
какие питала к Прозорову, и
не остановилась перед их реальным осуществлением даже тогда, когда узнала, что Прозоров
не свободный человек.
Неудачный декламатор очутился в положении самого тяжелого рабства, которое он
не в силах был разорвать и которое он всюду таскал за собой,
как каторжник таскает прикованное к ноге ядро.
Мама ведь добрая,
не такая,
как папа.
Не будешь смеяться надо мной,
как Раиса Павловна?
В этом лепете звучало столько любви, чистой и бескорыстной,
какая может жить только в чистом детском сердце, еще
не омраченном ни одним дурным желанием больших людей.
Самолюбивая до крайности, она готова была возненавидеть свою фаворитку, если бы это было в ее воле: Раиса Павловна,
не обманывая себя, со страхом видела,
как она в Луше жаждет долюбить то, что потеряла когда-то в ее отце,
как переживает с ней свою вторую весну.
Мужа она никогда
не любила, а смотрела на него только
как на мужа, то есть
как на печальную необходимость, без которой, к сожалению, обойтись было нельзя.
По всей вероятности, ему,
как многим другим труженикам, никогда
не привелось бы играть никакой выдающейся роли.
В Луше, таким образом, для Раисы Павловны сосредоточивались и подавленная жажда неудовлетворенного чувства и чисто материнские отношения,
каких она совсем
не испытала, потому что
не имела детей.
— Архипушка, ты бы замесил жеребеночку мешанинки, — проговорил он, обращаясь к дворнику. — Да тележку-то смазать надо, а то заднее левое колесо все поскрипывает… Ох, ничего вы
не смотрите, погляжу я, все скажи да все укажи!.. Курочкам-то, курочкам-то задали ли корму даве,
как я уехал?
Стеклянная старинная чернильница с гусиными перьями — Родион Антоныч
не признавал стальных — говорила о той патриархальности, когда добрые люди всякой писаной бумаги, если только она
не относилась к чему-нибудь божественному, боялись,
как огня, и боялись
не без основания, потому что из таких чернильниц много вылилось всяких зол и напастей.
Дальше эта чернильница видела целый ряд метаморфоз, пока
не попала окончательно в расписной кабинет, где все дышало настоящим тугим довольством,
как умеют жить только крепкие русские люди.
И
как было
не подумать: вчера Раиса Павловна, сегодня Раиса Павловна, все это хорошо! — вдруг послезавтра Авдей Никитич Тетюев.
Целый день Родиона Антоныча был испорчен: везде и все было неладно, все
не так,
как раньше. Кофе был пережарен, сливки пригорели; за обедом говядину подали пересушенную, даже сигара, и та сегодня как-то немного воняла, хотя Родион Антоныч постоянно курил сигары по шести рублей сотня.
— Я-то
не угорел… гм… — опомнился Родион Антоныч, начиная гладить напрасно обиженную собаку. — Вот
как бы мы все
не угорели, матушка. Тетюев-то…
— Хочешь, я тебя приказчиком сделаю в Мельковском заводе? — говорил ему в веселую минуту старик Тетюев. — Главное — ты хоть и воруешь, да потихоньку.
Не так,
как другие: назначишь его приказчиком, а он и давай надуваться,
как мыльный пузырь. Дуется-дуется, глядишь, и лопнул…
Неразрывные до тех пор интересы заводовладельца и мастеровых теперь раскалывались на две неровных половины, причем нужно было вперед угадать,
как и где встретятся взаимные интересы, что необходимо обеспечить за собой и чем, ничего
не теряя, поступиться в пользу мастеровых.
Первым делом Раисы Павловны было, конечно, сейчас же увидать заводского Ришелье, о котором,
как о большинстве мелких служащих, она до сих пор ничего
не знала.
Жирная физиономия и заискивающе-покорные взгляды Родиона Антоныча тоже были
не в его пользу, но Раиса Павловна была,
как многие умные женщины, немного упряма и
не желала разочароваться в своей находке.
— Ах, да, Родион Антоныч… Что я хотела сказать? Да, да… Теперь другое время, и вы пригодитесь заводам. У вас есть эта,
как вам сказать, ну, общая идея там, что ли… Дело
не в названии. Вы взглянули на дело широко, а это-то нам и дорого: и практика и теория смотрят на вещи слишком узко, а у вас счастливая голова…
Во-первых, по этой уставной грамоте совсем
не было указано сельских работников, которым землевладелец обязан был выделить крестьянский надел, так что в мастеровые попали все крестьяне тех деревень,
какие находились в округе Кукарских заводов.
Он так сросся душой и телом с крепостными порядками, что
не мог помириться ни с чем новым, даже ради той сторицы,
какую теперь получил.
Достаточно сказать, что ни одного дела по заводам
не миновало рук Родиона Антоныча, и все обращались к нему,
как к сказочному волшебнику.